ЛитПремьера: Современная малая проза
Шрифт:
Когда царица сцены проходила высокими коридорами театра – взгляд нельзя было оторвать от ее далекого от земных забот лика, от безупречно прямого стана, дивной походки. В театре о ней ходили легенды, передавали друг другу, что в Париже сам Кокто восхищался ею.
А дальше в дневнике пошли записи о репетициях в чеховской «Чайке». Ей впервые дали главную роль. Она играла Нину Заречную.
А вот это уже было интересно. И даже полезно: ведь и ему пообещали роль Треплева в запланированной постановке.
Дневник донес споры Юрия Александровича с тогдашним мхатовским режиссером
– Но если исполнительница решит, что она должна играть бездарность, то ее Нина будет неинтересна зрителю, и судьба ее станет для него неважной.
Она играла Нину, талантливую, но неопытную актрису, и играла ее с оглушительным успехом… всего только девять раз.
Она жила там, у озера, где убили чайку.
Она любила Тригорина – старого потрепанного в любовных баталиях актера N. (так она обозначила его в своих записях), она их уже не различала. Театральная роль стала ее реальностью, заменила ей жизнь. Но ведь режиссеры сами когда-то этому учили: нельзя сыграть любовь, не найдя в партнере – артисте симпатичных тебе черт. Ищите за что любить, иначе провалите роль!
А таинственный N. сам услужливо подсказывал, за что можно его полюбить. «Вливал ей сладкий яд признаний». И Завадский испугался чрезмерности ее любви. Он и в жизни боялся чрезмерности, а на сцене считал ее просто дурным тоном. А то, что ее Нина нравится публике – так публику нужно воспитывать, прививать ей вкус.
Исполнитель роли Тригорина оправдывался:
– Ее приняли в театр как ingеnue, она так и понимает роль, но ведь Заречная – отнюдь не tres naif!
Кажется, N. владел и французским. Наверно, к его изучению подвигла когда-то настоятельная необходимость: все-таки «язык любви», как еще Ломоносов определил.
Опытный Ловелас старательно обошел главную причину: ему прямо в его гримёрной учинили допрос. Допрос вела заслуженная артистка N.N., почему-то считавшая, что имеет на него (и на допрос, и на самого допрашиваемого) все права. А надо признаться, что актер N. страшно не любил сцен и брезгливо их избегал, а полагая их непременной составляющей семейной жизни – так же избегал и последней.
И режиссер отдал роль молоденькой актрисе, только окончившей театральную школу. Была у него эта слабость – он легко поддавался влияниям. Начинал сомневаться. Под воздействием оброненной фразы начинал переделывать в уже завершенном спектакле.
У него появились свои резоны: новенькая не будет столь страстной просто в силу своей неопытности, столь пугающе страстной.
Он даже не заметил, что в стремлении этом только оттолкнулся от совета N., а пришел к первоначальной точке.
Но он не был недобрым. Увидев ее помертвевшее лицо, произнес извиняющимся тоном:
– Я Вас не отстраняю. Работайте.
И она – работала! Она перечитала всю переписку Чехова с Ликой Мизиновой с 1893 по 28 января 1900года. А затем – Чехова с Игнатием Потапенко.
Она всматривалась в большой групповой снимок на чьей-то даче, где самыми красивыми среди всех были 30-летний Чехов и 20-летняя Лика Мизинова.
Она думала об их неудавшейся любви.
«Кукуруза
души моей!» – нет! она бы не хотела получать письма с таким обращением, хотя за этим, может быть, стояла простая застенчивость?Но стеснительность эту вряд ли бы угадала юная девушка Лика.
У Чехова она любила только три рассказа, щемяще-грустных; рассказы о несбывшемся счастье:
«Мисюсь, где ты?» в «Доме с мезонином», «Но не цвести цветам поздней осенью!» в «Цветах запоздалых» и прощанье в вагоне в рассказе «О любви».
А в «Чайке»?
Она писала о чужой сценической драме в своем личном дневнике, где Лику она увидит Ниной, Потапенко – Тригориным. А Треплева? Неужели Чехов зашифровал себя? Почему в письмах он не сумел выразить свою любовь, а в пьесе – это было так пронзительно! А когда он узнал о замужестве Лики – о, одна его реплика говорит о незажившей ране. Пусть не ране – царапине. На сердце и царапины не заживают.
И как Треплев, начинающим писателем он тоже был беден, унижен, плохо одет. Это – при его вкусе! Но об этом в жизни ни с кем не говорят, это нечаянно открывается только в творчестве.
Она читала о «Чайке» всё. И всё прочитанное претворяла в свои домашние мизансцены. Ведь он сказал ей: «Работайте.»
И еще она знала, КАК он сам работает, вникая в малейшие детали.
Но у Кони о «Чайке» – как понимать? «Как верно житейски, что не она, Чайка, лишает себя жизни, а молодой человек, который живет в мире и ничего не понимает, зачем и к чему всё кругом происходит…»
Она чувствовала, что запутывается…
Как не понимает? Константин понимает Нину как никто, как понять может только по-настоящему любящий человек. Он знает, что такое любовь, знает из собственной жизни. Понимает, что Нина любит так же, как он, и значит, надеяться ему не на что. Потому что любит она так же навечно – но не его.
«Личная жизнь Нины не удалась совершенно. Сцена? Еще хуже. Бывали моменты, когда она талантливо вскрикивала, талантливо умирала, но только моменты»
Но и у плохих поэтов, случается, попадают две-три строки прямо гениальные.
Но любят ведь не за успехи! Будь Нина талантливой актрисой, удачливой женщиной – разве бы он любил ее больше?
Он любил ее самой совершенной любовью – когда любят просто человека, сочувствуют всем его бедам и горестям, почитают за счастье их облегчить и разделить.
У второго режиссера она получала иногда второстепенные роли, потом – роли без слов, потом – только в массовках. А Юрий Александрович как-то виновато обходил вопрос о «Чайке».
Она утешала себя:
– Он сказал: «Работайте! Я Вас не отстраняю».
Она еще не знала, что роль, слишком прилежно разучиваемая, не становится звездной.
Она лишается непосредственности, того самого ingenuite, которое она так старательно изживала в себе. Она становится слишком сделанной. Нельзя на двадцатом дубле говорить: «Я люблю Вас» с той же непосредственностью и искренностью как первый раз.
Владимир дочитал последний листок. В конце концов все мы достигаем своего идеала. Ее идеалом было – стать трагической актрисой. Разве она не стала ею?