Лиюшка

Петр Алексеевич долго еще не мог обрадоваться.

Позднее громко пели и обнимались. Утихнув, слушали пластинки Зыкиной на старом дребезжащем патефоне.

То было прошлой осенью, а сейчас Петр Алексеевич, счастливый, неторопливо ехал верхом на лошадке и тонким голоском шепеляво пел:

Ох, милка че, да милка че, А если че, дак ить не чё-е-е… Трын-дрын-дра-а, да-трын-дрын-дра-а…

А ехал он потому, что вчера вечером появилась Катерина, старший лесничий. Она упросила Петра Алексеевича объехать березовую рощу — кто-то по ночам приезжал на машине и губил деревья, явно на дрова, и не старые корявые, а те ровные, белоствольные березы с гибкими плакучими ветвями, под которыми так яро, в легком трепетанье теней цвела сарана и ромашки.

Петр Алексеевич охотно согласился. Он человек свободный, да к тому же лесничиха лошадь свою оставила, а работы всего-то подсмотреть — если вдруг среди бела дня завильнет на разведку какая-нибудь развеселая машина, то найти предлог поговорить с шофером, прикурить от его тонкой сигареты свою «козью ножку», и если тот возьмет да и отведет в сторону взгляд от пронзительных серых глаз Петра Алексеевича, то невзначай скользнуть взглядом по номеру машины и запомнить его. А потом тот номер ей, Катерине, пусть выспрошает за своим конторским столом, какими-такими прутиками любовался он из кабины своего «Маза» в заповеднике, да к тому же пугал ревом своей громадной машины табунок косуль, прижившийся в этих лесах.

Ой, не боли мое сердечко, Хватит, хватит тебе ны-ыть… Подойду к твойму окошку И скажу: матаня-я, вы-ыдь!..

Пел Петр Алексеевич.

Когда-то молодым и ловким он бойко завлекал девок балалайкой. Как он играл на вечерках в те молодые, довоенные годы, как преданно следила за ним мерцающим взглядом тонюсенькая белянка Верка, с которой он сидел после вечерок на бревне в высоких душмяных коноплях за баней, как замирало Веркино сердце под его щедрой, жаркой рукой и как тускло, забыто поблескивали под росой струны балалайки, брошенной у ног в легкой траве!.. А терем! Какой терем он построил своей Верке, своими руками! На уклоне под соснами к изгибистой речке.

Вначале не стало того дома. Потом Верки и дочери. Тот дом сгорел до войны, и он не захотел поднимать новый, к тому же Верка, уже с дочкой на руках, тянула жить на Украину к брату. Там она и погибла вместе с его семьей. А он, после боев, после наступлений и отступлений, после потерь друзей и мытарств в Брянских болотах и после своего последнего боя, когда он, очнувшись от непрерывного зуда на лице, открыл глаза и увидел скошенную, развороченную сосновую рощу, себя, засыпанного прохладной землей у разрушенного муравейника, больших рыжих муравьев, мирное солнышко и чей-то мятый котелок перед глазами, косо висящий на сучке и тихо подрагивающий от все еще не затухающего гула земли. Еще не чувствуя боли, но уже осознавая ее и крепясь, высвободил руки из-под земли, кисти были раздавлены. Он, перед тем как потерять сознание, закричал, и его откопали…

И вот он, зорко всматриваясь в эти травы, леса и пнистые поляны, не спеша едет и умиленно поет нехитрые песни из своей далекой довоенной молодости.

Не видать свежих порубок, следов машин тоже. Все деревья на месте, и травы немяты. Тишина. И вот в этой-то тишине, километрах в двух, за березами в прохладе елушниковых посадок, от томливой жары схоронился табунок косуль. Петр Алексеевич подъедет сейчас к елушнику, прислушается, а после повернет в обратный путь к дому. Там жена поставит на стол миску лапши с бараниной, баночку синявок недельного посола с чесноком, укропчиком, в духовитом рассоле. Принесет от печи ломоть теплого калача, ковшик шибающего в нос ядреного кваса, а, может, раздобрится и на рюмку вишневой настойки, которую она бережет для Игоря, непрестанно выглядывая в окно — «Игорька не видать ли?», хотя знает, что он придет к вечеру.

Вечером они с Игорем пойдут к воде по колыхающейся камышовой елани в узком проходе тростника, выкошенном зимой. Пугая головастиков в болотном погнилье и всяких водных жучков и букашек, станут перебегать по широким плахам, набросанным на зыбучую топь, к лодке. Усядутся в нее, начнут выгребать к вентерям, огибая плавучие камышистые островки, на чистую воду, где Игорь надумает искупаться, пугая Петра Алексеевича своей отчаянностью, встанет на дно, да еще покачается на нем-то: дно обманное, плавучая трясина. Под ней — ходили слухи — второе озеро. Но нырять, исследовать, есть ли на самом деле второе озеро, никто не решался.

После того, как погиб прошлой осенью серебристый лось, выпугнутый из леска вертолетом — он с маху влетел в тростник да и осел там, его захлестнули веревкой, но вытащить не смогли даже трактором, — Петр Алексеевич перестал ходить один на озеро к вентерям.

Пока Игорь плавает и барахтается в тихой, теплой воде, Петр Алексеевич весело напевает:

Ты не подглядывай за мной, Никуда не денусь я Пройдет год, пройдет другой Все равно сустренемся-я…

Он пораскидает размоченный хлеб-приманку золотистым карасям, подъедет и развернется кормой к Игорю, все еще напевая и прислушиваясь к тихому шлепанью воды по бортам лодки. Игорь заберется счастливый, усталый, покачивая лодку, встанет во весь рост, наденет синий спортивный костюм, вытянутый на коленях, и сгонит Петра Алексеевича с весел:

— Отдыхай, батя! — скажет.

От этих слов у Петра Алексеевича защемит сердце, но он не покажет своей радости — долго ли потерять ее!

Наловят ведерко рыбы — больше и не надо — жара, а на уху и пожарить в сметане хватит. Самую мелочь выпустят в корытце у порога — серым домашним уткам. До захода солнца поработают — обобьют тесом новый сарайчик или приготовят железный ящик, разольют из него теплую воду на огуречные грядки. Завтра заведут в нем раствор для кирпичной баньки, а то большое, железное корыто, которое вечно гремело под кроватью, теперь можно вкопать в землю под купальню гусям и уткам…

Петр Алексеевич выехал из березничка на дорогу навстречу прохладному, упругому ветру. Лошадка ободрилась, почуяв воду и дом, ускорила шаг.

Открылось все поозерье с полями и непашью, с маленьким его домишком, с осиновым колком; на той стороне озерка за колком в зыбучем мареве был виден недалекий город с трубами заводов, с дымной копотью над ними.

Подъехав к дому, Петр Алексеевич пустил лошадку попить водицы к маленькой запруде, сам сел на лавочку под окном отдохнуть.

Жена, видно, спала. Встречать его выбежали два пушистых белых котенка с розовыми носами и черными лапками. В загончике лежали овцы и одна поднялась, пуская ниточкой слюну, посмотрела на хозяина светлыми глазами и снова улеглась.

Ветер мял тростник и относил в сторону одинокую чайку. По дороге завился столб пыли и, не сумев набрать силу, упал.

Петр Алексеевич вдруг опять зримо, до озноба вспомнил и представил, как там, в Брянском болоте, за густым тростником в оконце рясной воды, может быть, совсем недолго плавал большим, мертвым пауком белый парашют, а человека и рации сразу не стало — одна колышень на воде да отголоски жуткого, непонятного вскрика…

Он видел много смертей, но чаще всего он вспоминал вот эту смерть, смерть врага, который летел убивать маленький отряд партизан, но просчитался и сел в зыбучую топь.