Лизаветина загадка (сборник)

– Я не знаю, как от нее отделаться, – прошептал он. – Представляете, она по ночам пишет письма, потом подсовывает их мне под дверь. Караулит меня повсюду. Я уже из номера выйти боюсь, она везде меня поджидает…

– О чем же ты раньше думал? – вырвалось у меня.

– Что мне делать?

– Что тут делать, бери жену и уезжай. Завтра утром и уезжайте. Чего ты ждешь?

Николя почесал затылок:

– Да я тоже думал об этом, но…

– Что?

– Дороговато как-то выходит. А оставшиеся дни кто мне компенсирует? Еще четыре полных дня все-таки…

Так вот в чем дело. Николя всегда был прижимист. Каждый раз, когда он видел, как я или Луиджи даем чаевые официанту, он принимался убеждать нас, что это лишнее, дескать, им и так здесь кроме нас некого обслуживать; я попытался объяснить, что как раз сейчас наши чаевые дороже всего, но понял, что все бесполезно. Николя был из тех туристов, что требуют всего, что причитается, до последней капли. Если написано, что полотенца у бассейна выдают с восьми утра, значит, в восемь ноль-ноль он будет стоять у окошка и стучать ногтем по стеклу. Если сказано, что мороженое подают с пяти до шести, то без двух минут шесть он придет за очередной порцией, заставит распаковать уже убранный контейнер и будет тыкать пальцем в часы и с пеной у рта доказывать, что имеет полное право получить свою долю. Сейчас я вдруг понял, что и роман с Анастасией у него закрутился лишь потому, что не предполагал никаких затрат – ни цветов, ни подарков, ни ресторанов. Конечно, он не был в нее влюблен – просто не мог отказаться от того, что само шло в руки. Она была для него такой же частью приятного отдыха, как мороженое с вишней или именное пирожное-бисквит – можно и без него обойтись, но отчего же не слопать, раз дают? За всем, что он делал, стояла обыкновенная жадность. Что за человек! Я ничего больше не сказал ему, развернулся и ушел.

Всю ночь я ворочался с боку на бок и уснул только под утро. Когда прозвенел будильник, я остался в постели и провалялся до самого завтрака, но все равно не выспался. На душе было нехорошо, меня одолевало что-то вроде смутного предчувствия. И точно: спустившись на завтрак, я увидел Луиджи с Розочкой, он выглядел не лучше моего и рассказал, что произошло ночью. Оказывается, накануне, поздно вечером Николя стало плохо, ему вызвали врача, а потом на отельной машине повезли в больницу. И Кармен, и Анастасия – обе не захотели остаться в стороне и поехали с ним. Женщин в больницу не пустили, они вернулись в отель и вдвоем начали уговаривать Луиджи, чтобы к Николя поехал он.

– Чтобы я поехал к нему в больницу. Я, ты представляешь? – восклицал он. – Совсем с ума сошли. Да пусть он хоть концы отдаст в этой своей больнице! Я ни за что туда не поеду! Она еще меня называет бесчувственным. Видите ли, я должен забыть о своих обидах и помочь человеку в такую минуту. Да она хоть понимает, что я чувствую? Клянусь тебе, я только рад буду, если он в этой больнице и останется. Так мы хоть отдохнем от него пару дней. И спокойно уедем. Да и чем я ему помогу? Там врачи. Пусть лечат…

Затем они собрались разбудить меня, но он им не дал. Сказал, что нечего мне делать в больнице посреди ночи, пусть ждут до утра.

– Так что готовься, сейчас они вдвоем на тебя набросятся, будут просить, чтобы поехал ты. Вот скажи мне одну вещь, как от одного человека может быть сразу столько проблем, а?

И правда, подумал я, черт бы побрал этого Николя, от него одни неприятности. Теперь я должен буду вызволять его из больницы. По-человечески, конечно, надо ехать, но внутренне, уж не знаю почему, мне совсем не хотелось. Я и так чувствовал себя разбитым, мои планы нарушились с самого утра, а теперь и днем поработать не удастся. Я представил, как трудно будет договориться о чем-то в больнице – арабы, конечно, попросят денег, Николя, как всегда, не захочет платить, а я останусь крайним. С этими невеселыми мыслями мы приступили к завтраку, но не успели и по пол-омлета проглотить, как в дверях показалась Анастасия.

– Мамочка! – крикнула Розочка, но та ее не заметила. Когда она подошла к нам, я увидел, что лицо у нее белое как бумага, а глаза смотрят ничего не видящим взглядом. Видно, она порядком переволновалась из-за этого дуралея. Похоже, всю ночь не спала. Я тут же решил про себя, что соглашусь съездить в больницу – в конце концов, не посылать же туда Луиджи – но только один раз, на этом все, пусть больше на меня не рассчитывают. Она села на стул и, глядя куда-то вперед, мимо всех нас, мертвенным голосом произнесла:

– Коля умер.

– Что? – не понял я. – Николя? Умер? Когда? Кто вам это сказал?

– Да что случилось-то? – ничего не понимал Луиджи.

Она посмотрела на мужа и разразилась рыданиями:

– morto, 'e morto…

Нам только и удалось узнать от нее, что минуту назад звонили из больницы и сказали что мужчина, которого привезли из нашего отеля ночью, умер. Луиджи попытался обнять ее за плечи, но она вырвалась из его рук, вскочила с места и, шатаясь, пошла на улицу.

Некоторое время мы с Луиджи сидели и молча глазели друг на друга, переваривая то, что услышали. Ничего не подозревающий официант принес нам чаю и заметил, что погода сегодня отличная и ветра почти нет. У Луиджи так тряслись руки, что он не мог ухватиться за чайник, и я сам налил чай нам обоим. Он отпил глоток, еле донес чашку до стола и откинулся на стуле. С лица у него схлынула кровь. Я подумал, что у него прихватило сердце, и собрался бежать в аптеку за какими-нибудь каплями, но он покачал головой и сказал – давай лучше виски. Мы выпили.

Новость оказалась до такой степени неожиданной, что я никак не мог ее осмыслить, мне не было ни горько, ни грустно, я не чувствовал ничего.

– Вот ведь как бывает, боялись террористов, а умер он от желудка, – зачем-то сказал я. Луиджи рассеянно кивнул, кажется, и он сейчас плохо соображал. Завтрак на том закончился. Кусок в горло не шел, и мы, оставив все как есть, пошли в холл, попытаться что-то разузнать. И это нам не удалось: сказали, надо ждать, пока позвонят и распорядятся, что делать. Нас всех просили не расходиться – уже вызвали полицию, и вот-вот должен был подъехать инспектор.

Мы сели ждать. В холле мы встретили Кармен, она была такая же как всегда, ни о чем нас не спросила и ни с кем не разговаривала, наверно, еще не могла поверить в смерть мужа. Вскоре откуда-то со стороны пляжа пришла и Анастасия. Увидев Кармен, она набросилась на нее:

– Это ты, да? Ну признайся, это все ты! Ты отравила его! Ты никогда его не любила! А он… Он был такой наивный! Он думал, ты любишь его, а ты его использовала с самого начала!.. И сколько еще ты собиралась обманывать его?.. – Ее обуяла истерика. Она говорила бог знает что, заламывала руки, из глаз ее катились слезы, и я подумал, что это выглядело довольно странно – не могла же она и впрямь влюбиться в Николя, чтобы теперь так по нему убиваться. Скорее всего, его смерть заставила ее дать волю чувствам, и похоже, горевала она не о нем, а о себе, о своей неудачливой семейной жизни и о мимолетном счастье, оборвавшимся так внезапно. Кармен, надо отдать ей должное, не проронила ни звука в ответ на эти обвинения, только отвернулась и пошла к себе в номер. Анастасия кинулась за ней, но кто-то из менеджеров перехватил ее и усадил в кресло, ей принесли воды. Из дальней части холла подошел Луиджи, до сих пор не пытавшийся хоть как-то урезонить жену:

– adesso basta! – вдруг скомандовал он, глядя на нее сверху. От неожиданности она перестала рыдать, и я услышал, как таким же приказным тоном он велел ей прекратить истерику, пойти в номер и привести себя в порядок. Шутки кончились, сказал он, сейчас здесь будет полиция, начнутся допросы, она должна взять себя в руки и вести себя по-взрослому, если хочет, чтобы все поскорее закончилось и они вернулись домой. Послушно, как будто загипнотизированная его словами, она поднялась с кресла и направилась в сторону лифтов, а он, проводив ее взглядом, вернулся к своему месту у дальнего окна.

Я никогда не думал, что Луиджи может разговаривать с ней в таком тоне, и никогда не видел его таким, каким он был сейчас. Придя в себя после первого шока за завтраком, он весь собрался, подтянулся, выпрямился, сосредоточился. Глаза у него горели, ясно было, что внутри себя он что-то лихорадочно обдумывал. Теперь-то я вспомнил, что он военный человек и не такого повидал в своей жизни – выдержки ему не занимать. Достав телефон, он стал кому-то звонить, и, насколько позволял мой итальянский, я понял, что он связывался с дипломатическими службами. Говорил он коротко, по-деловому, словно в один миг переместился из отпуска на службу. Со мной он сейчас не общался и вообще держался отдельно от всех, встал поодаль у окна и стоял там навытяжку, готовый ко всему.