Лога

Он облазил, осмотрел дерево сверху донизу: нет ли запасного выхода? Выхода не было. Надежное, неприступное, как крепость, жилье.

Дорога для бегства белке была теперь открыта — пожалуйста, беги, — однако белка и не собиралась выскакивать, дупло, видно, не раз спасало ее от опасности.

Беспомощно и отчаянно заскулив, Одноухий вновь кинулся к дуплу, впился зубами в кромку отверстия, грыз, царапал когтями, расширяя лаз, но дерево попало крепкое, плотное, не тронутое сверху гнилью, к тому же и стенка дупла оказалась толстой — грызть да грызть эту стенку.

Рассвет застал его на дереве, ненужный совсем, мешающий и пугающий рассвет. Одноухий не любил дневного времени, когда он был хорошо заметен на снегу. Обо всем позаботилась природа, все дала Одноухому: и ночное зрение, и слух острый, и нос чуткий, и густой, спасающий от морозов мех, а вот цвет на зиму не сменила. Впрочем, в темной хвое куня не скоро заметишь, но ведь и хвоя зимой часто бывает белая — в снегу или инее.

Луна, казалось, и не собирается покидать небо, истлевшим, пепельным шаром висела она над горизонтом, засела, застряла в серой мгле, как в какой-то вязкой жиже, нисколько не снижаясь вроде, не проваливаясь. Холод тоже держался, не ослабевал, наоборот, еще пуще взъярился перед восходом, будто запасался крепостью впрок, чтобы не очень уступить солнцу днем. И лес вокруг как бы съежился в последнем усилии, запал, притаился под этой вспышкой, перемогался под ней, все сильнее опушаясь изморозью.

Отверстие Одноухий увеличил лишь чуть-чуть, извозив, измусолив его слюной и потертыми, кровоточащими деснами, но в дупло по-прежнему входила только лапа, белка по-прежнему была недосягаемая.

Тогда Одноухий решил перехитрить белку. Он отбежал от дерева, нашел молоденькую пышную пихточку, с мягким, свисающим до самого снега и образующим укрытие лапником, забрался в это укрытие, как в специально приготовленный шалашик, высунул мордочку — вся липа была на виду. С первыми лучами солнца белка должна спуститься вниз. Белки любят порезвиться, пожировать на утренней зорьке.

Весь день он пролежал в душистом лапнике, не спуская полуприкрытых, полудремлющих глаз с липы, но белка так и не показалась, не выскочила из гнезда. То ли до сих пор опасность чувствовала, то ли мороза боялась, то ли в дупле были запасы корма.

Весь день Одноухий пугливо вздрагивал, поднимал голову, когда по дороге, сотрясая землю, проносились груженые машины. Он еще ни разу не ложился на дневку так близко у дороги. Хотя к машинам пора бы уж давно привыкнуть, их сейчас много ходит по всему лесу.

Меж тем все в природе двигалось своим чередом. Снова упало, так и не успев как следует подняться и разогреться, солнце, смяв, пробороздив зубчатый лесной горизонт своим тяжелым, в тусклой окалине телом. Снова взбодрился, окреп мороз, встречал раннюю, не опоздавшую заступить на дежурство луну, сегодня уже не такую однобокую, правильней округлившуюся, заметно прибавившую в полноте и весе, точно кто-то там, на другой стороне земли, хорошо подкормил ее, размял и выправил бок. Свету луна тоже прибавила, всплыла сразу яркая, пронзительная, будто надраенная, будто полуночная.

В час этой пересменки небесных светил Одноухий покинул лежку и, даже не взглянув больше на липу с беличьим гайном, пустился привычной трусцой по лесу. Он чувствовал скорую перемену погоды, недаром луна взошла такая омытая, чистая, она словно спешила отвести душу, отполыхать, отсияться, пока не наплыла облачность.

Одноухий еще до темноты обшнырял в верховьях склон лога, выскочил на вырубку, голую, неприютную, широко распахнутую для стужи, с затвердевшими сизыми волнами сугробов, с мотающимися скрипучими качалками. И хотя было тихо, безветренно, а качалки стояли далеко, в воздухе улавливался все тот же тяжелый запах, который отпугнул вчера куня от речки. Одноухий знал эту вырубку, частенько выбегал на нее, только с других сторон, и всегда старался повернуть обратно. Качалки пугали его своей громадностью, своим несмолкаемым железным лязгом.

Повернул он и сейчас, но делать на правом склоне было нечего, и кунь, несмотря на дурной, закладывающий ноздри запах, большими, спешными скачками, будто за ним гнался кто-то, пересек занесенную речку, взбежал пологим взгорком наверх, где все еще густели, собирались в ночь сумерки. Луна отсюда открылась во всей своей красе и силе, близкая, крупная, неукротимая, ее слепящий свет ударял прямо в угор, пробивал лес до самого низу, лежал на снегу узорчатыми синими пятнами. Каждая впадинка, каждая царапинка, оставленная таежной живностью, были далеко видны на этих пятнах.

Охота по левому склону пошла гораздо веселей. Лесу здесь наросло, нападало и нагнило больше (а где гниль, там и мышь), тянулся он широкой полосой, лишь изредка проваливаясь, прогибаясь в поперечные ложки. Здесь больше встречалось заячьих, беличьих следов, особенно на вершине склона, на границе старого леса с осинником, здесь чаще попадались лунки от ночевавших когда-то рябков. Одноухий тыкался носом в лунки, жадно втягивал слабый птичий запах, и голод вроде не так терзал и томил его.

Да и в лесу сегодня пахло сильнее, чем вчера, все как бы отмякло, оттаяло немного, пустило сок: хвоя, древесная кора, снег — все как бы свободней вздохнуло, расправилось перед потеплением.

Мыши тоже чувствовали перемену погоды, попискивали, возились, скреблись в норах, делали кое-где короткие, быстрые перебежки по снегу. Значит, скоро какая-нибудь окажется в лапах.

Одно настораживало, беспокоило этой ночью Одноухого, охлаждало его охотничий пыл: лыжня, след человека, проложенный посередке склона.

Одноухий боялся человека, избегал встречи с ним.

Однажды такая встреча едва не стоила ему жизни.

Было это глубокой осенью, по чернотропу, по мерзлому, жесткому, шумному листу, лишь слегка припорошенному крупяным, колким снегом. Куня, тогда еще не Одноухого, разбудил, поднял с дневной лежки беспорядочный, захлебывающийся лай собак, несущийся, казалось, прямо на него. Кунь бросился наутек, но собаки не погнались за ним, пронеслись, хрипящие и визжащие, дальше — они гоняли зайца. Все равно нужно было уходить, там, где собаки, житья не жди.

Прислушиваясь к удаляющемуся гону, кунь не спеша прыгал вдоль просеки, краем семенной куртины, — и тут почти вплотную он наткнулся на неподвижно стоявшего человека. Кунь с ходу взмыл на первую попавшуюся елку, выглянул испуганно из-за ствола. В тот же миг от человека дохнуло громом, огнем и тухлой пороховой гарью, что-то просвистело, обожгло голову куня, сорвало его с дерева, он, кувыркнувшись, кинулся в глубь куртины, сзади опять страшно громыхнуло, опять просвистело над головой, осыпав его корой и хвоей. Охотник стрелял с близкого расстояния, кучная дробь первого выстрела начисто срезала правое ухо куню, содрав слегка и кожу на лбу. К счастью, вторым выстрелом охотник вообще промахнулся.

Ухо долго болело, кровоточило, подсыхало, а когда зажило, кунь как-то боком стал держать голову, справа он теперь хуже слышал.

Боялся Одноухий и всего, что было связано с человеком: следов и дорог, по которым тот ходит, машин и грохочущих тракторов, на которых тот ездит, трескучих бензопил, которыми тот валит лес, буровых вышек, далеко слышных и видных в ночи, сияющих острыми огнями.

Но особенно боялся Одноухий собак, этих настырных, неутомимых помощников человека. Сколько раз он удирал от них и «полом», и «грядой», сколько раз его спасала либо ночь, либо рыхлый глубокий снег, когда собака быстро выдыхалась и в конце концов отставала.