Локальный конфликт

Со всех сторон женщин обступали дети. Они не хныкали, наверное уже вволю наплакались, слез не осталось, а может, понимали, что жалеть их сейчас никто не станет и лучше расплакаться попозже, когда доберутся до лагеря, возможно, тогда слезами можно будет что-нибудь выпросить, а если заплакать сейчас, то ничего, кроме подзатыльника, не получишь.

Слово «беженцы» приклеивать к ним было все же рановато. Может, и обойдется. Постоят за лагерем, потопчутся, померзнут, посмотрят на огненные сполохи, танцующие возле домов, послушают перестрелку — вот и все беды. Потом им можно вернуться домой. Ах да, от домов-то ничего к тому времени не останется…

Туземки отдавали предпочтение длинным, доходившим до колен, пальто, того странного грязного цвета, который приобретает долго немытая наволочка или заячья шкурка в межсезонье, когда она еще не белая, но уже и не серая, и еще на многих были коричневые кожаные куртки, различавшиеся только степенью потертости, точно шили их у одного и того же мастера по одним и тем же лекалам. Эти пальто и куртки превращались в некое подобие униформы. По ним даже за тридевять земель жители села могли определить своего земляка, если тот не переоделся.

Головы женщин обмотаны пестрыми платками.

Они смотрели на солдат если не с симпатией, то хотя бы без заметной злобы, не как на врагов, которым надо, за неимением режуще-колющих предметов, перегрызть горло зубами и выцарапать ногтями глаза. Проскальзывала даже симпатия. Но скорее из-за того, что они теперь полностью зависели от федералов и никто ссориться с ними, по меньшей мере в ближайшее время, не собирался.

«Политика умиротворения», когда сперва лупишь по всем без разбору и только потом, завалив все трупами, так что и повернуться тесно, начинаешь действовать более избирательно, отделяя группы вооруженных людей от мирных, себя никогда не оправдывала. Она давала ощутимые результаты только на первых этапах, а потом все становилось гораздо хуже, чем было, и могла привести только к тому, что недовольные плодились в геометрической прогрессии. Со временем даже считавшиеся вполне спокойными районы превращались в рассадник террористов или, в зависимости от характера боевых действий, в партизан. Бороться с ними приходилось со всевозрастающей жестокостью. Это порождало ответную реакцию.

Если периодически прокатываться огненным катком по земле, то недовольные заведутся и в тихих эскимосских поселениях, и там, чего доброго, народ возьмется за ружья или за копья с луками.

Повар уже уехал готовить обед, а когда он вернется, то схватится в ужасе руками за голову, будто она может скатиться с плеч, и, закатив глаза к небу, начнет спрашивать, чем он прогневал Всевышнего и за какие прегрешения тот послал сюда столько нахлебников. Но ему выделят продукты со склада, а если он будет вести себя понаглей, то, возможно, и пару помощников отрядят.

На границе лагеря появились двое. Ничем не примечательные на вид, они растворялись в серой камуфляжной массе — глазами не зацепишься. Автоматы с выдвижными прикладами они небрежно закинули за спины, будто в них не было никакой необходимости, но руки-то чем-то занять надо, и один засунул их в карманы куртки, а другой — скрестил на груди. И хотя на лицах блуждало приветливое добродушное выражение, взглядами они шарили по толпе. Спустя несколько минут они посмотрели друг на друга, кивнули почти синхронно, отошли в сторону, чтобы не мешать, а их место занял офицер из Внутренних войск. В эти и последующие секунды он больше всего напоминал милиционера, который регулирует движение на оживленной трассе вместо сломавшегося светофора, только жезл у него куда-то запропастился и ему приходится объясняться жестами.

— Сюда, за мной, — прикрикивал он на особо непонятливых, показывая, куда им нужно идти.

С обеих сторон их обступали бронемашины, образовав своеобразный коридор. Он не давал беженцам возможности разбрестись по лагерю. Здесь было тесно, но все же, в сравнении с автобусной давкой, атмосфера оставалась разряженной. Пока все они оставались на виду и не роптали, понимая, что участь беженца позавиднее участи заложника и лучше оказаться здесь, среди федералов, чем оставаться в селе и ждать, когда начнут рушиться небеса.

В селе даже вертолетчики не замечали каких-либо перемещений. Они старательно сжигали топливо, наслаждаясь полетом, и вели себя, как детишки, которых воспитатель повел купаться на речку, разрешил забраться в воду, а потом зачитался интересным детективом и забыл о времени. Иногда он посматривал на резвящихся ребятишек, но команды выбраться на берег им не давал, потому что тогда всех придется вести обратно домой, потом кормить, укладывать спать, и книгу он дочитает только вечером, а в ней осталось страниц десять-пятнадцать. Еще несколько минут, и он узнает кто убийца, а если отложить книгу до вечера, он весь изведется от догадок, будет рассеян и у него все будет валиться из рук… чем же сейчас занято руководство, что оно забыло о вертолетчиках?

Лезть в автобусы временные переселенцы категорически отказались. Подумали небось, что их собираются продавать в рабство. Вряд ли причина крылась в том, что их не устраивал комфорт салонов. Они собрались возле автобусов, побросали на землю тюки и сумки, уселись на них и стали ждать дальнейших событий, совсем как на стадионе. Теперь, чтобы сдвинуть их с места, пришлось бы вызывать ОМОНовцев, которые поднаторели в разгоне всевозможных митингов, демонстраций, сидячих забастовок и чувствовали себя в таких случаях более уютно, нежели под обстрелом. Шуму же при этом будет много. Потом хлопот не оберешься. И все из-за того, что у оператора все никак не могли закончиться кассеты. Он с воодушевлением снимал происходящее. Снимать ему не запретишь, пленку — не заберешь. Скандал и порицание мировой общественности, волны от которых докатятся и до России, будет тогда обеспечен. Прежде чем они успокоятся, сюда приедет не одна комиссия, а визит очередного лорда Дрода солдаты не вытерпят, наговорят ему каких-нибудь пакостей, случится новый скандал. Этот процесс станет периодически повторяться, а то и вообще никогда не прекратится.

Отвернувшись от переселенцев, Кондратьев чувствовал, что на него смотрит не одна пара глаз. Ощущение — не из приятных. Но лучше о взглядах этих забыть. Иначе тебя будет постоянно сверлить, как зубная боль, мысль о том, что за тобой постоянно кто-то наблюдает, глаза тогда станут искать в толпе этих наблюдателей.

Праздно сидеть им, конечно, не дадут. Должны понимать, что не циркачи к ним приехали или гладиаторы и представления показывать не собираются. То, что они оказались в лагере на самых лучших местах — неподалеку от сцены и на безопасном расстоянии, — все это временно. Сейчас весь обзор им закрывала бронетехника. Но потом-то она уедет. Посидят, отдохнут — и рассядутся по автобусам. Должны благодарить, что никто не требует покупать билеты. Пока же их взяли в оборот ребята из особого отдела. Всех подряд не расспрашивали. Избери они такую тактику, дело нужно было ставить на конвейер и пригнать сюда еще с десяток следователей. По каким-то только им ведомым причинам, выудив из толпы пяток людей, развели их в разные стороны, так чтобы приватному разговору не мешали, и стали расспрашивать в непринужденной форме: «Что видели? Что слышали? Сколько в селе боевиков? Какое у них оружие? Где они рассредоточены?» Что-что, а развязывать языки они умели, даже не прибегая к длительным допросам с пристрастием и пыткам, а без них своей жизни не могли представить ни инквизиторы Торквемады, ни костоломы Берии.

Но самый жалкий вид был не у беженцев, а у артиллеристов. Привязанные к своим орудиям, как крепостные крестьяне к клочку земли, они и по лагерю-то побродить не могли, а все сидели на ящиках со снарядами, благо тех подвезли так много, что из них впору было городить баррикаду или складывать копию Великой Китайской стены. Хоть будет чем заняться.

Одну за одной они потягивали сигареты, соревнуясь, кто выпустит больше дымных колец. Но запасы сигарет вскоре кончились. Опустевшие и раздавленные сапогами пачки валялись среди окурков. Если артиллеристы не могут захламить землю стреляными гильзами, они захламят ее чем-то другим. Теперь они смотрели по сторонам, надеялись разжиться сигаретами у соседей. Но те, смекнув, что хотят от них артиллеристы, обходили их позиции стороной, делая при этом вид, что очень заняты, погружены в свои мысли и не слышат окриков.

Не дай Бог, кому-то закурить. Артиллеристы тогда не отвяжутся. Но они продолжали сидеть на ящиках возле пушек, прямо как дворовые собаки, которые должны охранять имущество хозяина. Вот только цепей на их шеях почему-то не видно.

Руки у них чешутся поскорее запихнуть снаряд в пушку, отправить его в цель, заткнуть уши ладонями, чтобы не оглохнуть, но ноздри затыкать уже нечем, и они, как токсикоманы, с наслаждением нанюхаются пороха.

Лица их обиженно грустные. Никто не понимает, почему руководство не отдает приказа открыть стрельбу. Возможно, они дожидаются, когда же приедут «чистильщики». Но сразу-то в село их не пустят. Прежде хорошенько вспашут там все снарядами, чтобы у боевиков отпала всякая охота к сопротивлению… «Чистильщиков» все нет и нет. Видать, они подметают какое-то другое селение.