Лолиты
Шрифт:
— От чего? От того, что ты его поистязал и «очеловечил»?
— Ну да…
— Действительно, спорный вопрос… Ну а ты никогда не задумывался над тем, что стало потом с твоими учениками, особенно с Лешей? Стали ли они голубыми? Стали ли они мазохистами? Не стали ли они вообще какими-нибудь маньяками?
— Хм, по крайней мере, ни в каких сводках я ничего о них не читал и по радио не слышал, — улыбнулся Денис.
— Ну а тебе самому не интересно было бы узнать, что все-таки с ними стало?
— Теперь прошло уже лет пять. Максим стал юношей, Леша — вообще почти взрослым человеком.
— Ну и что? Хотел бы ты с ними встретиться?
Денис осушил свой большой бокал красного вина:
— Боже, ну и вопрос… Мне даже страшно это представить. Но и интересно до жути! Знаешь, я хотел бы, чтобы мы встретились, но они при этом не знали, что это я. Конечно, на самом деле это вряд ли возможно, ведь за эти пять лет моя внешность особо не изменилась. Но просто представь себе… Я бы разговорил их, выспросил бы у них про их жизнь. Возможно, они поведали бы мне и тот эпизод со мной. А потом, если бы мне захотелось, сказал бы, что я и есть тот самый Денис, их учитель…
Мы замолчали.
Я заказал грибного супа, Денис — бифштекс. «Так вот куда перешла теперь его хищность и плотоядность!» — подумал я невольно с воздушной внутренней улыбкой.
Кругом сидели люди, ели, курили, разговаривали о милой летней чепухе, хохотали и ржали. Они казались очень легкими. Они не замечали, что дух этой тяжелой истории витал среди них и висел в теплом и солнечном воздухе.
— Знаешь, — добавил Денис, — я нынешний уже во многом другой человек, чем тот странный юноша. Я могу уже смотреть на него со стороны. Кстати, а что ты о нем думаешь? Как ты оцениваешь его поведение?
Я предполагал, что рано или поздно он спросит меня об этом, но всё равно мне стало вдруг как-то неудобно, неловко. В конце концов я решил, что лучше ответить честно:
— Был бы это мой ребенок — яйца бы этому юноше поотрывал! А так — понимаю.
Денис немного смутился, а потом с облегчением засмеялся. Тогда я спросил его:
— Ты вот такой известный, пусть и в узких кругах, литератор. Почему же ты не превратил эту историю в повесть?
— Во-первых, я не знаю, насколько она будет интересна тем, кто меня не знает. Во-вторых, для меня это слишком взрывная, слишком опасная тема, — ответил он медленно. — Мне трудно о ней писать.
— Но ты же сумел мне о ней рассказать?
— Да… Хотя и это стоило мне больших усилий.
— Усилий? Мне показалось, что ты сам захотел мне об этом рассказать.
— Да… Мне нужно было освободиться.
— А почему же тогда повесть об этом не стала бы для тебя освобождением?
— Повесть — совсем другое. Чтобы написать повесть, нужно очень глубоко это прочувствовать, снова вжиться в это — вернуться туда.
— Почему ты этого боишься?
— Потому что если я сделаю это, то снова могу этим заболеть.
— Но неужели тебе не будет жалко, если эта история пропадет?
— Наверно, не будет…
— А мне будет! — воскликнул я вдруг.
— Правда? — спросил Денис с какой-то странной радостью, с глубоким удовлетворением.
— Честно тебе говорю. Ведь эта история — она, прости за пафос, и общечеловеческая какая-то немножко. Все мы — ну, почти
все — таим в себе разрешенные и запрещенные страсти и страстишки или сами являемся их объектами. Все мы Лолиты, все мы Гумберты, знаем мы о том или нет, хотим мы того или нет. Можно, я сам запишу твою историю?— Конечно… Но откуда ты возьмешь вдохновение? Неужели тебя так впечатлил мой рассказ? Сможешь ли ты написать об этом прочувствованно, если ты сам всего этого не переживал?
— Как бы тебе сказать? Конечно, в моей жизни ничего такого не происходило. Но на уровне мечтаний, фантазий, желаний, думаю, у каждого человека нашлось бы нечто подобное.
— И что же нашлось бы у тебя? — ехидно оживился Денис.
— Секрет! — ответил я быстро.
— Ах, так? — возмутился Денис наполовину в шутку, наполовину всерьез.
— Ну да, — нагло улыбнулся я. — А ты как хотел?
— Я тебе, значит, всё рассказал, а ты мне, значит, ничего?
— Ну да, — ответил я радостно. — А как же еще? Неужели ты ожидал чего-то другого? Знаешь ведь, с кем дело имеешь.
Денис обиделся.
— Не обижайся, Денис, — примирительно сказал я. — Написав о тебе, я напишу обо всех нас, в том числе и о себе. Уже одним тем, что я это напишу, я и сам в чем-то признаюсь. В чем-то своем. И в чем-то общем одновременно.
— Ну ладно… — смирился Денис. — Только имена все обязательно поменяй.
— Разумеется. Кстати, тебе не будет обидно, что героя, списанного с тебя, наверняка будут клеймить и позорить? Ты не воспримешь это как удар по тебе самому?
— Нет… Ведь это литература. Клеймить будут не меня, а героя. К тому же никто ведь и не узнает, что списан он с меня.
— Конечно. Только твое имя я оставлю настоящим.
— Что?! — закричал Денис в негодовании. — Да как ты смеешь?! Для того я тебе это рассказывал, чтобы ты потом мне жизнь сломал?! Не думал, что ты окажешься таким… таким…
— Только имя, — улыбнулся я. — Отчество и фамилию я, конечно, поменяю. Потому что они там редко упоминаются и не имеют особого значения.
— А-а! — выдохнул Денис. — Это лучше. Но почему все-таки ты хочешь оставить имя?
— Я сам очень хорошо это знаю, но объяснять такие вещи другим людям мне всегда было трудно. Понимаешь, в глубине души я считаю, что литература, при всем ее вымысле, — это, ну… правда, что ли, какая-то в конечном итоге. Правда жизни. Когда я буду это писать, мне нужно будет думать о тебе. Тогда это будет искренне и всерьез. Если я поменяю твое имя, то я солгу. И я не смогу это написать.
— Странно слышать такие речи от литератора.
— Хорошо, могу предложить тебе и чисто литературное объяснение. Помнишь работу Ницше «Рождение трагедии из духа музыки»? Там говорилось об аполлонизме и дионисизме. Это два направления, которые Ницше выделил в греческих драмах, в искусстве, да и, пожалуй, во всей жизни. Аполлонизм — стремление к гармонии, равновесию и свету. Дионисизм — стремление выплеснуть все свои страсти, прожить их максимально полно, к каким бы последствиям для себя и других это ни привело. Русское имя Денис происходит от древнегреческого Дионис. Вот и подумай теперь, почему я хочу оставить герою твое имя.