Ломка

Купреянов начал наматывать круги по кузнице. Шаг плавно перешел в легкий бег. Долговязый и сутулый, он стал похож на скаковую лошадь, отдающую всю себя ипподрому. Пустые глаза подростков с сочувствием провожали мечущегося парня. Комедия и трагедия слились воедино. Движение по кольцу вызвало такое головокружение, что Мишка не выдержал и замычал как телок перед забоем. Неожиданно он остановился, упал на колени, вознес руки к небу и начал молиться, вкладывая в каждое предложение столько веры, силы и отчаяния, что будь он проповедником, под его знамена наверняка бы стянулось множество потерянных людей…, но он сам был потерян.

— Все! Не могу больше на это смотреть, — сказал Андрей и пошел за водой.

Безотчетная жалость проникла Спасскому в сердце, камнем легла на душу. Так хотелось парню помочь, ободрить, позвать к чему-то более светлому, рассказать, что можно жизнь по другому руслу направить. Только слов не нашлось, да и постеснялся он мысли свои выдать, предчувствуя, что его не поймут, засмеют, посчитают идиотом. А найдись слова там, в кузнице, то они бы, безусловно, в душу Купреянова запали. Нет лучше момента для воздействия, чем когда тело, изнемогающее от страдания, достигает в какой-то миг такой степени накала, что материальная оболочка больше не властна. В такие минуты душа обнажается, выходит наружу, готовая воспринимать истину и ложь в равной мере. Не хватило Андрею мужества, и об этом теперь приходилось жалеть.

— "А зачем мне его жалеть? С какой стати? Сам на это пошел, сам дорогу выбрал, а теперь плоды горькие пожинает, мучается. Не надо лукавить, Спасский. Жалко его, да жалко. Правда, с моей стороны это сопливое сострадание, которое вылей на человека, — и он растает от собственной никчемности, и как кутенок требует от матери молока, тепла и защиты, так и этот жалкий человек станет подпитываться этой любовью-жалостью, высасывая энергию из участливых людей. И чем хуже ему придется, чем больше неприятностей по его же вине будет сыпаться ему на голову, тем более счастлив он будет, зная, что его всегда поддержат, — думал Андрей.

Дождь закончился. На деревенских улицах было пусто. Истосковавшаяся по влаге земля жадно впитывала капельки дождя, которые так милы сердцу всего живого. В поднебесье, закручивая спирали, планировали коршуны, готовые ринуться вниз при первом появлении добычи. Ветерок обвеивал мокрый асфальт, создавая рябь на образовавшихся лужах.

Эта рябь напомнила Андрею ребристую водную гладь озера "Турпаньего" из детства. Много лет назад он, Санька, дядя Володя и дед Ус, прозванный так за длинную, как у священнослужителя бороду, на рыбалку ездили. Тогда был такой же, как и сегодня, ветерок, шелестевший в зарослях камыша, обрамлявшего берег. Десятки рыбаков клевали носом над своими удочками, и ничто не предвещало необычного. Опускавшееся за холмы солнце окрасило небо в багровый цвет. Они с Санькой ложками ныряли в дымящуюся уху с комарами и настраивались первый раз в жизни плыть со старшими на проверку сетей.

— Смотрите вверх, пацанва. Семьдесят с лишком лет землю топчу, а такого не видывал, — тогда обратился к ним дед Ус.

Дело происходило в конце сентября или начале октября, но Андрей точно помнил, что осень в тот год выдалась теплой.

— Господи, журавли летят. Наверное, на поля кормиться, — с грустью сказал дядя Володя.

Косяки журавлей, проплывая в сумеречном небе, жалобно курлыкали и растворялись в закате. Им не было счета, и, по словам деда, они людей за собой зазывали. Туда… в даль. Андрей посмотрел по сторонам. Взгляды привыкших ко всему рыбаков были прикованы к вечернему небу, готовящемуся прикрыться звездным одеялом ночи. Он, маленький Андрейка, в ту минуту понял, что у каждого в душе что-то перевернулось… Не могло быть иначе, не могло. Ему тогда все это чудной сказкой представилось, про гусей-лебедей, какую по ночам рассказывала ему мать.

Растревоженный воспоминанием, Андрей подумал:

— " Вот почему я землю эту люблю. Люблю за такие случаи. Деда Уса вот уже несколько лет нет в живых, и только сейчас я, кажется, понял, что творилось в тот день на душе старика. Водянистые глаза, которые он объяснил попаданием мушки, были слезами наполнены… Слезами умиления и восторга от увиденного. Такая природная красота не могла не растрогать деда. Знающий людей и жизнь, он не мог и предположить, что судьбе под силу чем-то его удивить, а она удивила, порадовала. Журавли его больное сердце обновили… А меня жизнь все-таки больше одарила. Я это в детстве увидел, дольше и буду вспоминать".

Когда Андрей зашел в ворота бабушкиной усадьбы, родителей и тети с дядей уже не было. Спасский заглянул во времянку и стал рыться в поисках пластиковых бутылок. Три удалось найти в серванте. Еду, оставшуюся после праздника, он тоже захватил с собой. Во времянку заглянула бабушка:

— Ты далеко?

— На пикник, — отрезал Андрей.

***

Спасский вернулся в кузницу. Парни толпой сгрудились вокруг Купреянова, а тот лежал на спине и, сложив руки по швам, одурманенными глазами глядел в потолок.

— Все вон отсюда! — твердо сказал Андрей и красноречивым жестом указал на улицу.

— Когда он вот так говорит, с ним лучше не спорить. Сваливаем, — обратился Санька к деревенским и направился к выходу.

Романов с Воронцовым повозникали для порядка, не спеша поднялись с корточек, и исподлобья посмотрев в непроницаемое лицо Андрея, скрылись за дверью.

— Плохо? — склонившись над Мишкой, спросил Спасский.

— Да, очень… Очень плохо. Умру я. Спас, дай воды глотнуть. Воды-ы-ы, — застонал Купреянов, протягивая руку к пакету.

— Ты смотри, какой наглый. Воды ему. Как будто все теперь обязаны перед ним на цырлах ходить… За водой сбегай, поднеси. Принц датский.

— Я умоляю — воды. Неужели не видишь, как мне хреново, — облизав пересохшие губы, прохрипел Купреянов.

— На держи, — снисходительно сказал Андрей и всучил бутылку в руку страдающего парня.

Мишка жадно припал к горлышку и не успокоился, пока не опустошил полуторалитровую бутылку до дна.

— Уф, полегчало, — сказал Мишка, выдохнув воздух из легких.

— Ты зачем, парень, жизнь свою калечишь? Хоть капелька ума в твоей червивке должна же быть. Это ж наркотик. Легкий, но от этого он наркотикам быть не перестает. Отца с матерью хотя бы пожалей. Неужели ты, — как бы тебе это объяснить?

— Что ты меня "лечишь", Спас. Нет у меня отца. То есть он так-то есть, только запивается. Мать тоже выпивать стала… Ты когда-нибудь одни макароны с хлебом целый год жрал?

— Нет… Но это не означает…

— Означает. Мне все равно не жить. Я не хочу возвращаться домой, и ты мне не указ. Единственное, чего хочу, так это красивой быстрой смерти. Без мук. На это, надеюсь, имею право. Ведь я никому не нужен. Никому.

— Мне.

— Врешь… А если нет, тогда спаси меня. Давай! Ну, чего же ты ждешь? Мне нужна работа, квартира, деньги. А еще грохни мою мать, чтобы не мучилась. Ей ведь тоже скоро конец, синюшной.

— Не хлебом единым… И на макаронах бы прожил.

— Когда за годом макарон придет икра, то да. А если макароны, макароны, макароны!

— "Где слова, куда делись"? — с яростью подумал Андрей.

Он достал из пакета морковчу, копченую колбасу, батон и предложил Мишке поесть. Чтобы не унизить парня после его недавней реплики про макароны, мягко сказал: