Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Увы, но многочисленные и разнообразные церкви и палатки, в которых он молился, слишком продувались сквозняками, и заставить точно работать его альфред-о-метр было непросто. «Хмм, — сказал Альфред, поглаживая бороду. — Нам нужно что-то, что пропускает свет, но не впускает ветер…»

И приказал своим плотникам сделать деревянный ящичек со стенками из тонкого рога — такого тонкого, что они были прозрачны… и — опля! — король изобрел фонарь!

Кстати, современные ученые попытались воссоздать его свечные часы. Они утверждают, что тонкая тридцатисантиметровая свеча сгорает быстрее чем за четыре часа. Ну, это уже крючкотворство. Альфред был человек, который не только отбился от викингов и объединил свою страну — у него была еще куча патентов на изобретения: на корабли, на часы, на фонари..

Что же это с нами всеми происходит, если мы забыли этого солдата, ученого, эрудита и спасителя страны? На улице Стрэнд, возле Королевского суда, есть статуя, которая отмечает его вклад в законотворчество, но нет абсолютно ничего, что напоминало бы лондонцам о том, что он сделал для города.

Была мемориальная доска в порту Квинхит, пока ее не «потеряли» застройщики, и восстановлена она была только по настоянию чудесного человека, Джона Кларка, в последнее время работающего в Музее Лондона. «Закрадывается подозрение, что нас поразила damnatio memoriae, — говорит мистер Кларк, — то есть коллективная амнезия».

Возможно, причина заключается в том, что Альфред не оставил физически осязаемого наследия, чтобы можно было оценить его вклад в развитие Лондона. Все его саксонские замки, его церкви, — от них не осталось ни кирпичика, ни столба. Но надо также принять и признать тот горький факт, что во многом он был не очень хорош. Есть что-то в его самоистязательных христианских добродетелях, в его колоссальной энергии самоотречения, что больше понравилось бы жителям Викторианской эпохи, чем нам.

Нас, современных сластолюбцев, озадачивает, что человек мог молиться о геморройных шишках, чтобы излечиться от полового влечения. «Как пчела должна умереть, когда она жалит в гневе, так же должна исчезнуть любая душа, утолив греховную похоть», — угрюмо замечает Альфред в своих добавлениях к переводам Боэтия.

Романисты и Голливуд безуспешно пытались хоть как-то придать ему сексуальной харизмы. Следует также признать, что почти весь прошлый век его представляли уж слишком тевтонским, чтобы теперь признать полноценным национальным героем. Это во времена королевы Виктории было принято выпячивать близкое родство между древними англичанами и германцами. Она сама была замужем за немцем. После двух мировых войн подобное родство стало менее популярным.

В наши дни, боюсь, он страдает не оттого, что германец, а более оттого, что является самым главным англосаксом. В Университете Альфреда в городе Альфред, штат Нью-Йорк, в 1990-х педагогический коллектив решил поставить памятник человеку, чье имя носит университет. Увы, это решение немедленно вызвало неоднозначную реакцию. Доктор Линда Митчелл высказалась против, заявив, что, если университет выступает за приверженность этнокультурному и половому равенству, «было бы глупо выбрать символ, который так ярко иллюстрирует исключительную роль в истории сегодня уже не существующей властной иерархии белых мужчин».

Даже в Винчестере, столице Уэссекса, предали память бедняги Альфреда. В период между 1928 и 2004 годами там была математическая школа под названием Колледж короля Альфреда. Теперь это Университет Винчестера.

Как-то субботним декабрьским утром я решил отправиться на поиски Квинхита — порта, заложенного Альфредом на месте древнего римского города. Наверняка, говорил я себе, избавиться от целого порта невозможно. Должны остаться хоть какие-то следы. Только я добрался до Аппер-Теймс-стрит, как Всевышний ниспослал самую мощную снежную бурю за последнюю сотню лет, и, к сожалению, Квинхит и все следы построенной Альфредом инфраструктуры, вместе со всем остальным, потерялись в белом аду.

Только через пару недель, когда сошел снег, я наконец-то нашел его. Я был страшно счастлив, что не зря старался. Вот она — поразительная квадратная бухта в береговой линии Темзы, сегодня окруженная современными краснокирпичными многоквартирными домами и офисными зданиями. Меня никто не видел, и я в одну секунду перемахнул через стену и уже стоял на том самом берегу Альфреда. Я посмотрел под ноги — и у меня отвисла челюсть.

Квинхит — это место, куда прибивает водой все, что попадает в реку, и у меня под ногами лежали тысячи, сотни тысяч костей: белые кости, коричневые кости — овечьи челюсти, свиные ребра, бедренные кости коров и смешанные с ними бесчисленные обломанные черенки белых глиняных трубок, куски угля, осколки кафеля и посуды. Когда я посмотрел на другой берег, я увидел шикарные рестораны Южного Берега, комплекс театра «Глобус». А я стоял на помойке истории Лондона, уходившей вглубь бог знает каких времен.

Я увидел, как замечательно Квинхит защищен от течения реки, каким идеальным местом он был для погрузки и выгрузки. И тогда я понял, какую роль сыграл порт Альфреда в восстановлении средневекового Лондона, и с возмущением думал о тех, кто позволил умереть памяти об Альфреде, и о царящем в наши дни безразличии.

Если бы не Альфред, Лондон мог бы повторить путь Силчестера и других покинутых романских городов.

Если бы не Альфред, не было бы английской нации, а эта книга была бы, наверное, написана на датском языке.

Спустя одно мирное столетие датчане вернулись, и — спасибо Альфреду за все, что он сделал! — на сей раз они пришли драться именно за Лондон. Потому что работал порт, возродилась торговля с континентом беконом или шерстью (смотря как следует читать это место в важнейшем манускрипте: «lardam» или «lanam»).

Альфред восстановил на старом месте мост, и хотя жителей Лондона, которые проходили по нему, было меньше, чем в римские времена, да и сами они были поменьше ростом, но зато ели простую здоровую пищу: горох и вареные корнеплоды, жареные яйца, иногда жаркое из китового мяса и жира.

Не было великолепных римских вин и специй, не было тонкой сирийской посуды. Зато Лондон стал местом сборов первого демократического института — саксонского фолькмота, который сходился у собора Св. Павла. И у лондонцев водились деньги, значит, имело прямой смысл на них нападать.

Датчане появились в 994 году и встретили упорное сопротивление. В следующие пятьдесят лет город переходил из рук в руки. В 1014-м саксонцы проиграли битву датчанину Свену Форкберду, но в том же году они вернулись и даже напали на свой собственный мост, чтобы их корабли могли пройти в город, где засели датчане.

При помощи норвежских союзников под водительством короля Олафа они привязали веревки к деревянным опорам и потянули — вот почему миллиард детей поет теперь песенку о том, что Лондонский мост упал. На следующий год на сцену вышел сын Свена, Кнут, который пришел к власти в 1016 году.

Если не считать, что он стал самой веселой опечаткой в истории (при наборе перепутали порядок букв в его имени, и оно превратилось в грязное английское ругательство), полудатчанин и полуполяк Кнут имел отличную родословную. Датчане уже не жгли церквей. Они уже были христианами, поэтому они церкви строили. Они не упразднили фолькмот. У них был свой, датский вариант под названием «гастингс» (house-things — домашние дела).

Самый дальновидный поступок Кнута заключался в том, что он отвел свою знать в болотистые земли к западу от римского города, где река изгибается и течет с севера на юг. Здесь, на равнинном острове Торни, он нашел место для строительства резиденции, и именно здесь — по крайней мере, так говорят гиды палаты общин — он поставил свой трон на берегу у верхней границы прилива, чтобы указать своему двору границы правительственной власти.

Теперь в этом месте стоит Вестминстерский дворец, в котором так часто забывают смысл этой притчи.