Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Она стала управляющей — суперинтендантом Института по уходу за больными дамами на Аппер-Харли-стрит. Мама плакала: «Мы утки, которые высидели дикого лебедя!» Мама ошибалась. По выражению Литтона Стрейчи, не лебедя высидела мама, а орла. Через год она расправила крылья и взлетела. Британия, может, и была величайшей империей в мире, но Лондон все равно не расслаблялся. Правительство было хронически озабочено намерениями России по отношению к Индии, и, когда между Россией и Турцией по поводу управления Святыми местами Иерусалима началась какая-то грызня, британский Лев решил, что это хороший повод проучить Медведя.

Но где это сделать? Обратились к картам. Гм… да-а… Велика Россия. В конце концов сражение завязалось в Крыму, большом полуострове в Черном море, и к сентябрю 1854 года британские войска спешили в Турцию.

А вскоре эти войска уже, к чертовой матери, подыхали от болезней, от холеры или малярии страдало 8 000 человек. Газета The Times опубликовала письмо с серьезной критикой организации медицинской помощи. И орлиный глаз засек цель..

Она написала письмо военному министру Сидни Херберту, предлагая свои услуги. Насколько Флоренс Найтингейл уже внедрилась в государственный истеблишмент, наглядно иллюстрирует тот факт, что Херберт и сам уже отправил ей письмо, предлагая «своему другу Флоренс» сделать именно это. Их письма разминулись в пути.

Она взяла с собой отряд из тридцати восьми медсестер, включая свою тетю Мэй, и вскоре они качались на волнах Босфора, глядя на огромные полуразваленные бараки на горе в Ускюдаре (Скутари), и обсуждали, какую из девиц назначить ответственной за помывку солдат.

Каким-то чудом — чудом под названием «газета» — эти события привлекли внимание пятидесятилетней толстушки, сидевшей на веранде своего отеля в Панаме. Несмотря на возраст (она была на пятнадцать лет старше, чем Найтингейл), полноту, цвет кожи, полное отсутствие каких-либо дипломов по специальности и нулевые знания о России, она чувствовала, что должна быть там. Она решила ехать в Англию, записаться добровольцем в медсестры и «пережить пафос, гордость и тяготы славной войны».

Мэри Джейн Сикоул родилась в 1805 году, в год Трафальгарской битвы, в Кингстоне, на Ямайке. Она была дочерью «докторши», то есть знахарки, и армейского офицера, шотландца по имени Грант. Поэтому она не была совсем черной и даже хвасталась, что она «хороших шотландских кровей», но выглядела как мулатка и никогда не отделяла себя от черных и прочих цветных людей и сочувствовала им.

Она говорила, что это именно смесь кровей дает ей природную живость и энергию, которые толкают ее в путь вокруг света в том возрасте, когда приличной женщине не полагается передвигаться без сопровождения. «Кое-кто называет меня настоящим Одиссеем в юбке», — хвасталась она.

В молодости она ездила в Британию, на Багамы, на Кубу и на Гаити. Она выскочила замуж за странного англичанина по имени Эдвин Горацио Гамильтон Нельсон, который якобы был незаконнорожденным отпрыском Горацио Нельсона и Эммы Гамильтон. Кем бы Эдвин ни был, он не мог похвастать таким здоровьем, как его жена, и умер в 1844 году. Девять лет их жизни в браке едва удостоились упоминания в ее автобиографии.

Мэри приходилось выкручиваться. Она была хорошим поваром, готовила карри, собирала гуавы и делала из них желе. Как и ее маму, местные называли Мэри «докторша», и она умела лечить жуткие тропические болезни. Она владела несколькими санаториями, из которых самый первый был в Кингстоне, где она и пережила «одну из страшнейших битв в жизни, когда отбила атаку назойливых претендентов на туфли покойного мистера Сикоула».

Существует акварельный портрет Мэри примерно 1850 года, и, хотя она немного полновата, видно, что она очень мила и у нее приятное и искреннее выражение лица. Когда ее первый отель сгорел, она построила другой, а потом уехала в Панаму, где открыла распутное заведение. Она ездила мыть золото. Она жарила и ела игуан. У нее были (может, и выдуманные) встречи с Лолой Монтес, известной секс-бомбой и авантюристкой.

За время своих похождений она все время выхаживала многочисленных больных, пораженных холерой. «Я использовала горчичные рвотные, теплые компрессы, горчичники на живот и на спину и хлористую ртуть — вначале обильно, а потом постепенно уменьшая дозы», — рассказывала она. Она гордилась явным успехом своих снадобий, но такой уж был у нее ненасытный ум, что она всегда готова была учиться.

В 1849 году в Панаме случилась ужасная эпидемия холеры, и, когда умер годовалый ребенок, которого она лечила, ее одолело любопытство. Она тайком отнесла его на берег реки, взяла скальпель и произвела вскрытие.

«Я не хотела бы подробно это описывать или представлять читателю результаты моей операции. Для меня они были новы и безусловно полезны, но это было то, что знает каждый медик». Она и сама переболела холерой, выжила и в 1852 году решила вернуться на Ямайку. Ее оптимизм и динамизм тем более поражают, что она была не просто женщиной, но черной женщиной и всю жизнь болезненно переживала проявления расизма.

В 1821 году вместе с юной подругой чуть темнее ее она отправилась в Лондон. Она писала, что их стали дразнить уличные сорванцы, а полиции, чтобы приструнить юных бестий, рядом не было — вот и «продвигались мы по улицам Лондона, обходя какие-то места, как по клеткам шахматной доски». Тем не менее через год она опять приехала в Лондон — продать партию солений из Вест-Индии.

Она всегда утверждала, что расовые предрассудки в Британии и в подметки не годятся тому, что творится в Америках. Однажды вечером перед возвращением на Ямайку она посетила благотворительный обед в честь Четвертого июля. Один американец поднялся и произнес речь — образец непробиваемой, непроходимой тупости. «Благослови Бог лучшую из когда-либо рожденных женщину-чернушечку. — Он был уверен, что произносит комплимент. — Я думаю, джентльмены, что вы, так же как я, огорчены, что она не совсем белая, но полагаю, что вы, как и я, рады, что она на много процентов светлее, чем совсем черная. И, пожалуйста, не забывайте, — продолжил этот кретин, думая, что говорит Мэри приятное, — что если бы мы могли хоть как-то отбелить ее, мы бы это сделали, чтобы она была принята в любом обществе, как она того заслуживает».

Может, он был пьян, может, все это происходило в одном из отелей Панамы, но Мэри не собиралась этого терпеть. Она ответила жестко. Она была бы счастлива иметь цвет кожи «такой же, как у любого ниггера», сказала она и призвала «полностью изменить американские нравы».

Эта «автобиография» излагается не слово в слово. Хотя в ней слышен истинный голос и характер Мэри Сикоул, нет сомнений, что ее рассказ очень существенно отредактировал некий «У. Дж. С.», литературный халтурщик, который «причесывал» его перед публикацией. Не забывайте, что цель издания книги, как и обеда для солдат в Королевских Суррейских садах, была финансовой. Она должна была вызвать восхищение и поддержку публики, которая могла уже и подзабыть о ее роли в Крыму. Поэтому невредно было напомнить ее британским читателям, какие они славные парни, лишенные всяких предрассудков, — в отличие от этих расистов рабовладельцев-янки.

Мэри льстила своей британской аудитории, но и искренне гордилась, что она британка. Она была верной дочерью империи и — как в Панаме, так и в Крыму — называла свое заведение «Британский отель».

Она говорила о своем врожденном стремлении лечить английских солдат и ухаживать за ними, но ее решение отдать свои силы на службу британской армии в Крыму основано на здоровой смеси патриотизма и деловой целесообразности.

Ответ ее горько разочаровал. Осенью 1854 года и Найтингейл, и Сикоул были в Лондоне. Найтингейл готовилась к отправке, ей было всего тридцать четыре, и она была суперинтендантом женского заведения по медпомощи и уходу английского главного госпиталя в Турции. Несмотря на решительные требования увеличить количество медсестер и на золотой дождь пожертвований публики на медицинский уход в Крыму, Мэри Сикоул получала отказ за отказом.

Она пошла в Военное министерство и тщетно пыталась попасть к Сидни Херберту — тому самому, который отправил в Крым Найтингейл. Несколько раз от нее отделывались молодые чиновники, которых явно забавляла ситуация, поэтому она обратилась в департамент главного квартирмейстера, где ее с вежливой улыбкой выслушал еще один человек, потом она направилась в медицинский департамент, а когда и там ничего не вышло, решила проситься непосредственно под начало Найтингейл.

Она стала осаждать Сидни Херберта, сидя в его приемной, куда входило и выходило бесчисленное количество людей, а адъютанты криво ухмылялись, глядя на эту «желтую женщину, которую ни под каким предлогом не отвадишь и грубостью не проймешь». После долгих попыток она оставила этот путь и отправилась с визитом к одной из спутниц Флоренс Найтингейл. «Она дала мне такой же ответ, а в глазах ее я прочитала, что, если бы вакансия и была, меня все равно не выбрали бы на это место».