Лопе де Вега

Истина состоит в том, что благодаря изысканному изяществу и благородству этого стихотворного труда, содержание которого превосходно сочеталось с выражением великого почтения, Лопе вступил в мир испанских грандов, в мир герцога, в котором он видел достойного наследника того деятельного дворянства былых времен, от коего во многих других грандах, как Лопе это отметит позднее, не осталось ничего, кроме честолюбия и беспечности. Короче говоря, пятнадцать лет спустя после того, как Лопе вдохновился на создание «Красоты Анхелики», в «Завоеванном Иерусалиме» он стал певцом испанского героизма и идеи независимости Испании. Приспосабливая к своему творчеству новую для себя эстетику, он как бы извлекает из небытия ту рыцарскую благородную восторженность, что была свойственна средневековой литературе, а также возвеличивает чувство национальной гордости, коим была отмечена литература эпохи Возрождения, чувство, породившее немало эпических поэм, воспевавших идею единства страны и «коллективный идеал целого народа», таких как «Франсиада» Ронсара или «Луизиады» Камоэнса. Прибегнув к поэтическим размышлениям, прекрасно совмещавшимся со священнодействием подражания, являвшегося основным творческим принципом того времени, Лопе способствовал созданию тесного взаимодействия между «литературным референтом» и глубокими чаяниями и вдохновением поэта, желавшего быть выразителем желаний, лелеемых испанцами. Как бы мы сейчас сказали, Лопе, приняв эстафету легендарной традиции, пытался вписать католическую Испанию в русло тех великих деяний и подвигов средневекового христианства, коими были Крестовые походы. Вот почему он сделал короля Альфонсо VIII Кастильского, сыгравшего решающую роль в Реконкисте и ставшего ее героем, одним из участников Третьего крестового похода вместе с Ричардом Львиное Сердце, которого в данном случае он превратил в тестя Альфонсо. Речь шла о том, чтобы путем некоего порожденного воображением «географического смещения» заставить встретиться двух великих и успешных борцов с исламом и как бы немного переделать историю Средних веков, допустив вполне простительные небольшие погрешности в изображении некоторых событий и немного исказив сведения о некоторых исторических деятелях. Конечно, это грех вполне простительный, если речь идет о том, чтобы очертить магический круг поэзии и идеологических связей, где правдоподобное и вероятное — далеко не всегда истинное и реальное. Увлеченный лирическим пылом и яростной силой творчества, Лопе создал поэтическую летопись героических деяний, в героях которой узнавали себя большинство его современников; это был некий феномен коллективного приспособления себя к чему-то и чего-то к себе, причем этот феномен не исключал и опыта поэтических приключений отдельной личности. В этом произведении смешались трогательные интонации простого, безыскусного сообщничества, намеки на местные обычаи, пронизанные непосредственной живостью и утонченной чувствительностью, а порой и изысканной чувственностью, оказывающие сопротивление декоративной торжественности и высокопарности, метафорической пышности, а также излишне выставляемой напоказ эрудицией в области библейских текстов. Если всё рассматривать с точки зрения совпадений и противопоставлений, что свойственно искусству барокко, то мы увидим, как Лопе смог, придав изысканность и утонченность чувственным ощущениям, почерпнутым в его любовных приключениях, смягчить дикую ярость сражений, тесно связанных с неистовым возбуждением духа испанского рыцарства. В поэме есть пламенная хвала легендарной смелости, воплощением которой стал удивительный герой, нареченный звучным именем Гарсерана де Манрике, которого автор сделал предком знаменитого священнослужителя дона Херонимо Манрике де Лара, того самого, что был его покровителем и учителем и открыл ему двери университета в городе Алькала-де-Энарес. Именно такой способ избрал Лопе, чтобы проникновенно воздать почести благодетелю, так много сделавшему для него в юности. Это использование «героического пространства» позволило привести в действие силы сверхъестественные, которые своим вмешательством изменяли судьбы героев. Вот так становится настоятельно необходимой волнующая игра магических зеркал, при которой можно наблюдать за тем, как монархи будут сменять друг друга на троне вплоть до восшествия на престол Филиппа III. В этой поэме смешалось все: лирические воспоминания и отступления, волшебство, очарование, непреодолимое влечение и ослепление имитацией, отражающие безграничные пространства и дивные пейзажи внутреннего мира поэта. Лопе особенно полюбил это произведение, которое было очень высоко оценено его современниками, как о том свидетельствует тот факт, что оно многократно переиздавалось в Барселоне, Лиссабоне и Мадриде. В столице поэму опубликовал известный издатель Хуан де ла Куэста, впервые после фамилии автора поставивший следующее дополнение: «приближенный к святейшей инквизиции». Совершенно очевидно, что Лопе обязан этим «знаком отличия» вмешательству герцога Сессы, который непременно желал наградить его за заслуги каким-нибудь почетным званием. Надо сказать, что в те времена это звание было очень и очень желанным, его усиленно добивались дворяне из числа обедневших или нетитулованных родов, которые могли доказать, что не менее четырех поколений их предков были христианами. «Приближенные к святейшей инквизиции» не выполняли никаких судейских или чиновничьих обязанностей, не занимали никаких должностей; разумеется, их могли в любую минуту назначить на какую-нибудь должность, но изначально, при даровании сего звания, они не имели особых функций и не должны были исполнять какой-то определенный долг. Но нам также известно, что несколько лет спустя Лопе в качестве «приближенного к святейшей инквизиции» принимал участие в некоторых мероприятиях. Так, например, в архивах этого церковного судебного органа мы находим запись о том, что Лопе присутствовал на одном «торжественном акте», о чем он сам никогда и нигде не упоминал. Речь идет об аутодафе, имевшем место в Мадриде 14 января 1624 года, когда инквизиция покарала каталонского еретика Бенито Ферреру.

Подобно Веласкесу перед своим полотном

Оказавшись после исчезновения Микаэлы де Лухан в определенной пустоте, Лопе, оценивая перспективы, открывшиеся перед ним благодаря новым связям, принялся осматривать новые горизонты. Ощущал ли он себя на новом пути, где его ждали самые неожиданные и очень важные события? Наверное, ощущал. Как бы то ни было, он убедил себя в том, что ему необходим некий перерыв, чтобы его дух, его разум, его чувства и чаяния, слившись воедино, увлекли его к новому взлету вдохновения. Итак, Лопе, оставшись в Мадриде в одиночестве, предался размышлениям, сосредоточился и как бы отступил от своего произведения, подобно тому, как художник немного отходит от своей картины — как, например, Веласкес, работая над картиной «Менины», — еще глубже проникаясь содержанием, то есть сюжетом произведения, чей тайный, сокровенный смысл открывается внутреннему взору гения. Тот, кто не пережил этих счастливых минут поэтических грез, не поймет, какую несказанную пользу они приносят и какое даруют невыразимое блаженство. Но невозможно стать великим человеком запросто, не затратив больших усилий, и тот, кто желает продолжать творить, тот должен быть готов к причудливым проделкам и сюрпризам судьбы, должен уметь дать себе передышку и остановиться, чтобы потом вновь тронуться в путь по направлению к бесконечности.

Действительно, именно тогда для Лопе начался пятилетний период очищения, причем именно в религиозном смысле слова. В период этого «отступления» или «остановки», исключив из своей жизни привычную лихорадочную гонку страстей, Лопе как бы со стороны увидит, что стал «местом скрещения странных противоположностей». Прежде всего он, ведомый стремлением дать себе передышку, попытался обрести собственное жилище, где мог бы вновь найти тепло семейного очага, а также возможность спокойно предаваться творчеству. Собственный дом представлялся ему тихой гаванью, где можно бросить якорь и откуда, отдохнув и набравшись сил, можно было отправляться на битву в литературные кружки, на бурные заседания, вновь предаваться праздничным волнениям, городским развлечениям, среди коих театр занимал далеко не последнее место. Он позволял вовлечь себя во всяческие распутные проказы своего покровителя, к чему его обязывала должность секретаря, а также поддавался увлечению мистикой, что в конце концов заставило его искренне задуматься о сане священника.

Лопе, устав от бесконечных разъездов между Толедо, где находились его жена и сын, и Мадридом, наконец решил окончательно обосноваться в Мадриде и купить там дом. Он, так долго наслаждавшийся очарованием путешествий и бродячего образа жизни, действительно осядет в Мадриде и будет покидать его очень ненадолго.

Дом в Мадриде

7 сентября 1610 года в присутствии Хуана де Обрегона, секретаря Королевского суда, и трех свидетелей, жителей Мадрида, представителей старинных родов Педро Мелендеса, Антонио де Кайра и верного друга Гаспара де Порреса, Лопе подписал акт о покупке дома, в соответствии с которым он стал домовладельцем. Казалось, жара, ставшая к началу сентября просто невыносимой, обошла стороной кабинет нотариуса, располагавшийся на первом этаже. Кабинет, довольно неуютный, выгодно отличался от остальных помещений тем, что в нем царила спасительная прохлада. Лопе тщательнейшим образом проверил, верно ли описание приобретаемой им недвижимости, но все было указано точно. Двухэтажный дом длиной в 53 фута (примерно 15 метров) располагался на Калье-де-Франкос (улице Французов) под номером 15 и его площадь составляла 5300 квадратных футов (около 253 квадратных метров), при доме был подвал, стены и свод которого были выложены кирпичом, за домом находился сад площадью в четыре с половиной ара. [5]

5

1 ар равен 100 квадратным метрам.

Лопе обязался выплатить за дом девять тысяч реалов, причем пять тысяч он сразу вручал Хуану Амбросио де Леве, торговцу шерстью, у которого покупал дом, а оставшиеся четыре тысячи должен был выплатить в два приема: первый срок уплаты долга был определен через четыре месяца, второй — через восемь. Кроме того, он признавал так называемый «постоянный сервитут», то есть ограничение права пользования земельным участком, существовавший с момента постройки дома, то есть с 1578 года, который обязывал его ежегодно выплачивать городу сумму в 1054 мараведи, а также чисто символически дарить двух жирненьких курочек священнику соседней церкви Санта-Крус. Последний «налог» был просто смехотворен, на лице поэта, ставшего собственником, легко читалось удовлетворение от заключенной сделки. Лопе повелел выбить на гранитной плите над входом следующую надпись на латыни: «Parva propria magna aliena parva». В этой лаконичной латинской конструкции явно проступала мудрость Горация, поразившего воображение и умы современников Лопе. Они восприняли его изречение и превратили в некое подобие народной пословицы, которая стала гласить: «Собственное жилище, хоть и скромное, стоит любого, пусть даже самого роскошного, но принадлежащего другому». Драматург Кальдерон тоже воспользовался этой сентенцией и тонко истолковал ее в своей пьесе «Виноградник Господа».

Эта надпись на протяжении столетий служила и служит до сих пор своеобразной гарантией подлинности дома, где жил и где умер Феникс, она чудесным образом сохранилась, избежав людского нерадения и небрежности. Однажды она исчезла с фасада этого дома, удаленная вместе с плитой, на которой начертана, при перестройке фасада в XIX веке, но впоследствии неожиданно была обнаружена на дне колодца в саду. Плита была водружена на место в 1935 году вместе со «стигматами дурного с ней обращения», то есть с повреждениями; произошло это в год трехсотлетия со дня смерти поэта, когда Королевская академия Мадрида восстановила его дом и превратила в Музей Лопе де Вега, который можно посетить и сегодня. Последующие события подтвердили, насколько был прав Лопе, когда отметил свое жилище столь мудрой надписью, радуясь тому, что стал собственником.

Действительно, Лопе мог радоваться тому, что наконец-то обрел постоянное жилище в Мадриде, в городе, которому всегда отдавал предпочтение; особенно радовало его то, что он приобрел дом в той части Мадрида, где родился и раньше жил, в районе, что располагался между Пуэрта-дель-Соль, Каррера-де-Сан-Херонимо и на юге Калье-де-Аточа. Именно в этом районе находятся все места, так или иначе связанные с именем Лопе, все дома, где он жил, те, что находятся на Пуэрта-де-Гвадалахара, на Калье-де-лос-Махадерикос, на Калье-дель-Леон и на Калье-дель-Фукар (внешний вид и даже некоторые названия этих улиц с прошествием времени изменились). Калье-де-Франкос, на которой стоял дом Лопе, сегодня называется Калье-де-Сервантес, в то время как соседняя улица, на которой находится могила автора «Дон Кихота», носит имя Лопе де Вега. Такая вот получилась ономастическая чехарда.

Известно также, что Лопе очень уважал своих соседей. Его дом с одной стороны примыкал к дому некоего Хуана де Прадо, с другой — к дому городского судьи Хуана Санчеса. Среди соседей Лопе были аптекарь Мигель Гомес и мягкий, спокойный священник Педро де Меридой, само воплощение земной доброты, который впоследствии сделал Лопе своим душеприказчиком; его соседями также были и ремесленники, напоминавшие ему об отце и о мире его детства, такие как портной Маркос Лопес, позументщики, басонщики и сапожники. На улице Лопе де Вега в доме под номером 12 сейчас располагается мастерская модного и вдохновенного создателя обуви, и этот молодой наследник славы мадридских сапожников выставляет в витрине своего магазина обувь, которую мастера шьют здесь же в мастерской. До сих пор ощущается и та атмосфера, что оставили на мадридских улицах и люди театра, актеры, жившие по соседству с Лопе, такие как знаменитый Хуан Рана, Хуан де Моралес и его жена Хосефа Вака по прозвищу Гальярда, или Гайарда (воспринимать это прозвище можно двояко: как название мелодии или танца либо просто как «веселая бабенка». — Ю. Р.). Кстати, прозвище это ей дал Лопе. Сегодня к кварталу, где жил Лопе, примыкает Пласа-де-Санта-Ана, где в кафе по вечерам во время антрактов и после спектаклей собираются актеры и зрители главных театров Мадрида, таких как «Театро Эспаньоль» и «Театро Классико». Неподалеку от Лопе проживали и такие прославленные писатели, как Кеведо и Сервантес, а также известный скульптор Мануэль Перейра, художник Франсиско Ромуло. Лопе поддерживал с ними дружеские отношения, а потому некоторые из них, например Ромуло, постарались украсить его жилище портретами и картинами. Надо сказать, что Лопе украшал и обставлял свое жилище с поразительным художественным вкусом, и поэтическая утонченность и гармоничность обстановки, в которой протекала его жизнь, ощущаются и сейчас, после восстановления его жилища.

Обход владений собственника жилья

Невозможно без волнения входить в эти комнаты, обстановка которых вызывает одновременно и приятное удивление, и чувство удачного приспособления жизненного пространства к разнообразным потребностям хозяина, создается впечатление, что этот дом представляет собой целый мир в уменьшенном варианте.

Лопе собрал в своем доме богато изукрашенные резные буфеты и шкафы, посудные горки, серванты, шкафчики со множеством ящичков, красивые письменные приборы, сундуки и ларцы, которые отражались в зеркалах в резных рамах. Тут и там стоят вазы из цветного стекла, изящные керамические изделия из красной и белой глины, на стенах висят портреты детей Лопе, столь дорогих его сердцу, аллегорические картины кисти Франсиско Ромуло, считавшегося признанным мастером в этом жанре. В особенности интересны те картины, которые Лопе подробно описывал во многих письмах. На одной из них была изображена маленькая слабая птичка, которую преследовала стая враждебно настроенных сородичей, и эта птичка, ища спасения, укрылась около орла, распростершего крылья, чтобы ее защитить. На другой картине было изображено дерево, на ветвях которого висели щиты с гербами рода дома Кордова; корнями это дерево уходило в глубь озера, по глади которого плыл грациозный лебедь; надпись, сделанная над деревом, гласила: «Тень и покой».

Искусство вообще царило в этом доме, где Лопе так нравилось творить и где ему так нравилось видеть плоды человеческого вдохновения и человеческого гения, начиная с книг.

Из просторной прихожей можно было попасть в скромно обставленную комнату, где принимали случайных визитеров и где сейчас располагается приемный кабинет музея.

Преодолев пролет красивой лестницы, посетитель входил в рабочий кабинет драматурга. Это была главная, самая просторная комната дома, которую украшало огромное зеркало.

Но что поражало посетителя с первого взгляда, так это обилие книг, из которых сегодня можно видеть лишь несколько томов. Сам Лопе при инвентаризации своей библиотеки внес в опись более полутора тысяч книг. Особое предпочтение он отдавал историческим трудам и тем книгам, где шла речь о географии дальних стран. Он был окружен энциклопедиями, в том числе и теми, обращение к коим столь заметно ощущается в его произведениях, а именно: «Поэтический и исторический театр» Равизия Текстора и «Универсальная библиотека» Конрада Геснера. Но он собирал также книги по мифологии, произведения античных авторов. Разумеется, при его знании латыни текст «Метаморфоз» Овидия был ему доступен в оригинале, и у него было несколько различных изданий этого произведения. Но, как и его собратья по перу, он предпочитал черпать познания из области мифологии не в оригинале, а в интерпретациях произведений античных авторов, принадлежащих перу испанских поэтов, например, в таких, как «Метаморфозы Овидия» Педро де Бустаманте или «Тайная философия» Хуана Переса де Мойа в издании прославленного мадридского издателя Франсиско Санчеса. Лопе также собирал в своей библиотеке многочисленные жития святых и так называемые временники, хроники и летописи, в которых он черпал сюжеты для своих пьес.