Лорд Байрон. Заложник страсти

Возможно, Байрон с такой страстью предавался разврату по той причине, что пренебрежительные статьи критиков умаляли его поэтическую славу. Он был сильно задет едкой критикой в журналах «Сатирик» и «Мансли миррор» в январе, где говорилось, что если за эти «школьные сочинения» его не высекли в Хэрроу, то только потому, что «питали чрезмерное уважение к ягодицам лорда». Байрон был готов вызвать издателя на дуэль, но из этого ничего не вышло. Более влиятельный журнал «Эдинбургское обозрение» ославил чувствительность и тщеславие автора. Байрон не понял, что критик не знал его либеральных воззрений и осудил его лишь поверхностно, как молодого честолюбивого лорда. Позднее он притворился, что понял статью именно в этом ключе, но Хобхаус взволнованно произнес: «Дело обстояло совсем не так: он постоянно терзался мыслями о статье». В конце концов гнев Байрона поутих, улеглось и желание отомстить. Однако в тот момент он испытывал неподдельное отчаяние.

Весной кутежи Байрона продолжались, пока его здоровье серьезно не пошатнулось. Он небрежно сообщил об этом Хобхаусу, как было между ними заведено: «Игра почти закончена. Последние пять дней я просидел в своей комнате, а настойка опия была моим единственным другом. Услышав про мой образ жизни в течение двух прошедших лет, из которых кембриджские забавы были самыми невинными, врач заявил, что еще немного, и моя земная жизнь подойдет к концу, дав скудную пищу червям».

В то же время Байрон хвастался, что у него появились две нимфы. Одну, по словам Мура, он поселил в Бромптоне. Вероятно, это была мисс Камерон, которую он приобрел за сотню гиней у мадам Д. Вероятно, он одевал ее в мужскую одежду и летом возил в Брайтон. Согласно одной истории, получившей широкую огласку после смерти Байрона, он выдавал ее за своего брата или кузена, однако «случай закончился нелепо, поскольку у «юного джентльмена» случился выкидыш в гостинице на Бонд-стрит, к неописуемому ужасу горничных».

Возможно, узнав, что девушка беременна, Байрон из благородных побуждений сообщил друзьям, что женится на ней, потому что Хобхаус обеспокоенно писал: «История твоей помолвки с мисс, забыл ее имя, разошлась по всему Кембриджу». Хобхаус почувствовал облегчение, когда понял, что Байрон прислушался к его совету и не собирается связать себя узами неравного брака. «Исходя из всего тобой сказанного, ты никогда не будешь холостяком. Но лично я с каждым днем ощущаю все возрастающее презрение и ненависть к этой женщине. С таким же успехом можно жить с проституткой или фурией». Байрон полностью согласился с Хобхаусом. Августе он сказал, что не пойдет на жертвы даже ради наследника.

Всю жизнь Байрон находил удовольствие в непристойных компаниях. Через «Джентльмена» Джексона он вошел в круг бывших боксеров и устроил на Эпсом-Даунз матч между известным молодым боксером Томом Бэлчером и чемпионом из Ирландии Доном Доггерти, за которого болел. Доггерти проиграл. Хотя Байрон не любил азартных игр, понимая, что они ему не по карману, все же ему были по душе и они, и игроки. Он писал: «Мне кажется, что картежники счастливы, постоянно испытывая возбуждение. Женщины, вино, слава, честолюбие, пиры быстро надоедают; но каждая открытая карта и брошенная кость волнуют кровь игрока…»

Здоровье Байрона улучшилось, чего нельзя сказать о его финансовом положении. «Между нами говоря, – писал он Бичеру, – я в чертовски ужасном положении: все мои долги до того, как мне исполнится двадцать один год, будут составлять девять или десять тысяч». Чтобы избежать соблазна расточительства, 16 июня Байрон отправился в Брайтон. Его больше всего привлекало море, потому что своей любви к плаванию он был верен неизменно. 4 июля он вернулся в Кембридж, чтобы получить ученую степень. «…Старый сумасшедший дом (альма-матер) присудил мне степень магистра гуманитарных наук, потому что деться было некуда. Вы же знаете, что за фарс выпуск в Кембридже».

Хобхаус и Дэвис сопровождали Байрона в Брайтон. Там он провел остаток лета, постоянно купаясь в море, сочиняя грустные стихи своим лондонским возлюбленным и иногда погружаясь в запои. Порой на него накатывала меланхолия, находившая выражение в стихах. Тайное разочарование и желание, скрытые в письмах под маской шутовства, полностью звучали в таких строчках: «Хочу я быть ребенком вольным». Чем сильнее было разочарование, тем чаще возвращался он к милым образам юности. То, что никогда не появлялось в его письмах, звучит в стихах, написанных тем летом: Байрон по-настоящему привязался к одной из лондонских нимф, возможно голубоглазой Каролине, в чем не признавался даже своим друзьям.

В начале сентября Байрон вернулся в Ньюстед. Хотя жилец аббатства лорд Грей запустил парк и озера, Байрон ощутил прилив нежности к Ньюстеду и не допускал и мысли о его продаже в уплату долгов. Он мечтал устраивать роскошные празднества, подобно своим предкам. В Ньюстед приехал Хобхаус, и они вместе строили планы, однако в настоящее время «в доме было полно рабочих, и сам замок перестраивался». Огромные расходы тревожили мать Байрона, которой он серьезно сообщал: «Ты не можешь возражать против моего желания сделать дом вновь обитаемым, несмотря на мой отъезд в Персию в марте или, самое позднее, в мае, потому что по моем возвращении ты уже будешь жить в аббатстве…»

Путешествие на Восток Байрон задумал в январе, когда писал своему другу по Хэрроу, Де Бату: «В январе 1809 года мне исполнится двадцать один год, и весной того же года я отправлюсь за границу не в обычное путешествие, а в более длительное. Что ты скажешь насчет Пелопоннеса и путешествия на греческие острова? Я говорю совершенно серьезно, потому что мои мысли направлены на паломничество…» В глубине души Байрон желал занять место в палате лордов и отправиться за границу, чтобы набраться опыта для дальнейшей карьеры в парламенте. Все это очень впечатлило бы его опекуна, юриста и мать. Однако помыслы Байрона слишком запутанны. Глубокое романтическое стремление к дальним краям и новым впечатлениям, а также все растущее недовольство расточительной и развратной жизнью явились действительной причиной для отъезда Байрона из Англии.

Он был слишком слаб и общителен, чтобы изменить образ жизни, поэтому ему могла помочь лишь перемена места, вырвавшая бы его из повседневного существования.

Можно догадаться, куда стремился Байрон, по тому факту, что на маскараде в Ноттингеме он попросил портного сшить ему роскошный турецкий костюм с «настоящей чалмой». Матери он писал о своем путешествии на Восток: «Признай, что мой план не так уж плох. Если я не поеду сейчас, то не поеду никогда, а это должен сделать каждый человек рано или поздно… Если мы не увидим никакого другого народа, кроме своего собственного, то не дадим шанса человечеству…»

Байрон избрал главным устроителем своих семейных дел старого Джона Меррея, бывшего еще управителем «Жестокого лорда». Среди других помощников были Уильям Флетчер, слуга, и Роберт Раштон, красивый мальчик, сын одного из арендаторов аббатства, к которому Байрон очень привязался. Любимая собака Байрона Боцман и ручной медведь жили теперь в Ньюстеде. Байрон и Хобхаус наслаждались независимой жизнью аристократов в полуразрушенном богатом замке. Они купались в озере и ездили верхом по запущенному парку. «Хобхаус охотится и тому подобное, – писал Байрон Ходжсону, – а я не делаю ничего». Но это не совсем так, потому что он постоянно писал. Это была новая сатира.

Когда Мэри Чаворт, теперь миссис Мастере, услышала, что Байрон вернулся в Ньюстед, она пригласила его с Хобхаусом на обед в Аннсли-Холл, с которым у Байрона были связаны такие мучительные воспоминания. Байрон признался Ходжсону: «Я позабыл беспечность и мужество и не мог ни смеяться, ни говорить, причем леди чувствовала то же, что и я…» Хобхаус ничего этого не заметил, и Байрон, не желавший делиться со своим другом-циником, рассказывал о случившемся с обычной непристойностью, к которой примешивалась горечь. Чувства Байрона, как обычно, нашли выход в стихах.