Лорд Байрон. Заложник страсти
Шрифт:
Вечером 20 июня семья Джерси пригласила Байрона на встречу с мадам де Сталь, великой писательницей из континентальной Европы, только что приехавшей в Лондон. Наравне с Шериданом и другими Байрон был изумлен талантом этой необыкновенной женщины, которая повергала всех мужчин в немое удивление. «Она прерывала Уитбреда… она принимала шутки Шеридана за согласие, она читала лекции об английской политике первому из наших политиков-вигов на следующий день после прибытия в Британию». Вначале Байрон подумывал начать препираться с ней. Но увидел, насколько она умна, и под конец стал уважать ее, хотя, как и в случае со многими своими друзьями, цинично и ехидно описывал ее, что, впрочем, нельзя принять за антипатию. «Она мыслит как мужчина, но, увы, чувствует как женщина…»
Байрон забавно описал леди Блессингтон случай, когда уязвил этого оракула красноречия, сказав ей, что находит ее романы «Дельфина» и «Коринна» «очень опасными для юных женщин, что весь мир считает, будто то,
Байрон был немного уязвлен, когда узнал, что Оксфорды отплыли за границу, не дав ему возможности вновь увидеться со своей возлюбленной. «Честно говоря, – писал он леди Мельбурн, – я отношусь к ней почти как к Каролине, чего совсем не ожидал от себя». Байрон был рад, что его сестра была с ним в Лондоне. 27 июня он отправился с ней к леди Дэви на встречу с мадам де Сталь. «Думаю, наш совместный выход в свет оказался новым ощущением для нас обоих». Они не виделись с момента отъезда Байрона на Восток и очень редко встречались после того, как в 1807 году Августа вышла замуж за полковника Ли. Грустной осенью 1811 года Байрон приглашал ее в Ньюстед, но семейные обстоятельства помешали ее приезду. Теперь Августа была матерью трех дочерей. Когда Байрон приехал в Кембридж, она была далеко от дома, в поместье Сикс-Майл-Боттом близ Ньюмаркета. После этого вышел в свет «Чайльд Гарольд» и последовали головокружительный успех Байрона в обществе и его любовные увлечения.
Августа, которая была старше брата на пять лет, обладала мягкими очертаниями лица и фигуры, и хотя ее нельзя было назвать красавицей, однако у нее были красивый байроновский профиль и большие глаза, длинный рот, который она часто кривила, как брат, привычка хмуриться, как он, и безудержно смеяться над его остротами. Материнское чувство к своему «малышу Байрону», которого она помнила красивым и веселым мальчиком, умение потакать его прихотям и прощать его слабости и ошибки, понимание, с которым Августа относилась к нему, сознавая его невеселую жизнь с матерью и чувствительность к своему физическому недостатку, – все это способствовало тому, что в лице Августы Байрон нашел друга и близкого человека, с которым можно было вести себя искренно. Они хорошо понимали друг друга, потому что были одной крови. Но духовное родство делалось еще привлекательнее благодаря разному воспитанию; в годы юности они не знали грубых и холодных отношений брата и сестры.
Оба они смущались в большом обществе, но Августа гордилась славой своего брата и была поражена тем, что в самых известных светских гостиных Лондона его с радостью принимали. Байрон был таким ироничным и забавным, таким красивым и обожаемым всеми! С сестрой его связывали теплые и дружеские отношения. Вскоре он уже называл ее Гасс, кличка, переделанная им в Гусь, из-за ее привычки говорить быстро и несвязно. Они часто смеялись, прекрасно понимая друг друга. Байрон был рад обрести близкого родственника, которого у него никогда не было. Сейчас он не был никем серьезно увлечен и весь июль ходил в театры, на балы и вечера.
И вновь Каролина грубо нарушила душевный покой Байрона. Во время танцевального вечера у леди Хиткот она подняла руку и прижала к ней острый предмет со словами: «Я собираюсь им воспользоваться». Байрон ответил: «Думаю, против меня?» – и прошел мимо. По его словам, после ужина он опять встретился с ней и сказал, что «лучше бы ей потанцевать, потому что она танцует хорошо, и я буду виноват, если она откажется от вальса». Однако, по всей видимости, в его голосе было больше горечи, о чем он умолчал в разговоре с леди Мельбурн. Каролина пришла в ярость. Позже она говорила Медвину: «…он заставил меня поклясться, что я никогда не буду танцевать». Когда леди Хиткот попросила ее принять участие в танцах, «я согласилась, но прошептала Байрону: «Думаю, сейчас я могу потанцевать», а он едко ответил: «Со всеми по очереди: тебе это всегда хорошо удавалось. Мне будет приятно смотреть на тебя». После этого Байрон отправился к столу с леди Ранклифф, а Каролина схватила нож. Проходя мимо, он произнес: «…если ты собираешься смеяться надо мной, смотри, куда ударишь ножом: пусть это будет твое сердце, а не мое – в мое ты уже ударила». Она убежала с ножом и, когда дамы пытались отобрать его, порезала себе руку. Этот случай появился в хронике скандалов на следующий день, и Каролина поняла, что переступила черту допустимого: впервые устроила сцену на людях.
Несмотря на это, Байрон продолжал готовиться к поездке за границу. Путешествие стало возможным, потому что Клотон был готов выплатить остаток наличных за Ньюстед. Байрон уже наделал чудовищных долгов, покупая вещи и подарки, необходимые ему для поездки. Кроме мечей, ружей и другого военного снаряжения, дорожных сундуков из красного дерева и письменных столов, он заказал огромное количество военной формы, дюжину нанковых брюк, алые и голубые плащи штабных офицеров,
девять пар великолепных золотых эполетов и тому подобное, после чего счет портному достиг 896 фунтов и 19 шиллингов. Помимо дорогих безделушек, о которых свидетельствуют счета от «Лав и Келли», от ювелиров и золотых дел мастеров, он заказал семь изящных золотых шкатулок для подарков иностранным правителям на сумму 315 фунтов, которые взял из денег, выплаченных ему в 1812 году (657 фунтов 10 шиллингов).13 июля Байрон обратился к Джону Уилсону Крокеру, секретарю военно-морского министерства, с просьбой разрешить ему отплыть на военном корабле, направляющемся в Средиземное море, но планы Байрона были так неясны, что он в то же самое время подумывал отправиться куда-нибудь не так далеко от дома. В тот же день он писал Муру: «Я серьезно настроен, – заметь, только лишь настроен, – влюбиться в леди Аделаиду Форбс». Но это было всего лишь минутное увлечение.
Лишенный серьезных сердечных привязанностей впервые за то время, что на него обрушилась слава, Байрон продолжал укреплять свое положение в обществе. Оглядываясь на прошлое, он писал: «Мне нравились денди: они всегда были учтивы со мной, хотя недолюбливали людей искусства…» Но Байрон чаще испытывал скуку в великосветских салонах, чем на собраниях денди. А салоны, покровительствующие писателям, были хуже всего. «В общем, я не схожусь с людьми искусства, – писал Байрон в 1821 году, – не то чтобы они мне не нравились, просто я не знаю, о чем с ними говорить, после того как все похвалы исчерпаны. Конечно, есть исключения; только они либо светские люди, как Скотт и Мур, либо мистики и мечтатели, как Шелли. Но я обычный человек и никогда не чувствовал себя свободно в их обществе…» Даже своих друзей, например Мэттью Грегори (Монаха) Льюиса, Байрон считал скучными. «Льюис был хорошим человеком, – вспоминал он, – умным, но скучным, чертовски скучным…»
Однако некоторыми писателями Байрон искренне восхищался за их самобытный талант и индивидуальность. Одним из таких людей был Ричард Бринсли Шеридан. «Бедный милый Шерри! Никогда не забуду день, который мы провели вместе с ним, Роджерсом и Муром, когда он говорил, а мы слушали с шести вечера до часа ночи, и никто из нас ни разу не зевнул». Байрон восхищался ораторским даром Шеридана, хотя слышал его выступление в парламенте всего один раз, но больше всего его остроумием. «Бедняга! Он напивался очень быстро и основательно. Мне часто выпадала доля провожать его домой; нелегкая работа, потому что он бывал так пьян, что мне приходилось помогать ему надевать шляпу, которая через несколько минут падала на землю, а я сам был не настолько трезв, чтобы поднимать ее».
После трех недель, проведенных с братом в Лондоне, Августа вернулась в Сикс-Майл-Боттом, где за несколько дней Байрон дважды навестил ее – ее супруг был где-то на скачках – и после второго визита повез ее в Лондон. 5 августа он сделал неожиданное признание леди Мельбурн: «Моя сестра, которая сейчас находится в городе, едет со мной за границу…» Насколько глубоко было его чувство, леди Мельбурн не знала, хотя он желал, но одновременно и страшился сказать ей. Несколько раз Байрон был готов открыть свою тайну, но сдерживался, хотя и продолжал намекать на нечто темное и запретное. «Когда я не пишу вам или долго не вижусь с вами, можете быть уверены, что я не делаю в это время ничего хорошего… Не сердитесь на меня, хотя вы все равно будете, во-первых, за то, что я сказал, а во-вторых, за то, чего не сказал». Августа вернулась домой, и мучения Байрона вновь усилились. Он горел желанием раскрыть свою страшную тайну. 22 августа он написал Муру: «…сейчас я в более серьезном положении, чем за весь последний год, и если я говорю об этом, то, значит, это действительно так. Как жаль, что мы не можем жить без женщин и с ними».
В последующие дни Байрон так подробно рассказал обо всем леди Мельбурн, что она испугалась за него. Близость с Августой, которая была его единокровной сестрой, наводила на мысль о страшном слове «кровосмешение», которое ужасало леди Мельбурн больше, чем открытый и бесстыдный скандал, связанный с Каролиной Лэм [13] .
В связи с сестрой для Байрона крылось особое очарование, потому что это давало возможность «новых ощущений» и потому что это был запретный плод. Ощущение того, что ему судьбой предначертано испытывать чувство, в котором есть «что-то зловещее», ясно отражено в его восточных поэмах, где он изливал «лаву» своих внутренних противоречий. Байрона преследовала мысль о том, что ему уготовано продолжать темную славу своих предков. Если бы он видел письма своего отца к сестре Фрэнсис Ли, матери Августы, намекающие на его близость с сестрой, то еще больше убедился бы в том, что это судьба.
13
Существующее предположение о связи Байрона с Августой не имеет реальных доказательств. Однако нельзя игнорировать свидетельства, имеющиеся в письмах Байрона к леди Мельбурн, и к тому же некоторые аспекты его жизни и переписки невозможно логично обосновать другим образом.