Лорд Хорнблауэр

Из спальни вышла сияющая Барбара. Они встретились глазами. Ни мысль о разлуке, ни раздумья Хорнблауэра о предстоящем тягостном долге не могли разрушить их душевного единения. Они были ближе друг к другу, чем когда-либо прежде, и счастливы вместе. Хорнблауэр встал.

– Я буду готов через десять минут, – сказал он. – Доедешь со мной до Смолбриджа?

– Я надеялась, что ты меня позовешь, – ответила Барбара.

Глава третья

Ночь была темная, хоть выколи глаз, умеренный норд-вест сменился крепким вестом и продолжал усиливаться. Штаны хлопали Хорнблауэра по коленям, бушлат надувался, как парус, а вокруг и над ним выл и стонал такелаж, словно жалуясь на безумцев, подставляющих хрупкое творение человеческих рук буйству стихий. Даже здесь, за островом Уайт, маленький бриг сильно качало на волнах. С наветренной стороны кто-то – наверное, унтер-офицер – честил матроса за какую-то провинность, и грязная брань долетала до Хорнблауэра отдельными залпами, вместе с порывами ветра.

Ему думалось, что такие внезапные перемены ведомы сумасшедшим, только сейчас они происходят не в мозгу умалишенного, а в мире вокруг. Сегодня утром, чуть больше двенадцати часов назад, он сидел в Вестминстерском аббатстве среди рыцарей ордена Бани, облаченных в белый и малиновый шелк; вчера обедал с премьер-министром. Он лежал в объятиях Барбары, жил в роскоши особняка на Бонд-стрит, и любой его каприз исполнялся, стоило позвонить в колокольчик. Довольство и праздность; два десятка слуг свято блюли мерный распорядок сэра Горацио. Барбара все лето заботилась о нем, пока он оправлялся от последних следов русского тифа, из-за которого его отправили в Англию. Хорнблауэр гулял по Смолбриджским садам за руку с маленьким Ричардом, а садовники почтительно уступали им дорогу и снимали шляпу. Теплыми вечерами они с Ричардом лежали на животе у пруда и пытались руками ловить золотых карпов, домой возвращались в сиянии заката, мокрые, грязные – отец и сын, близкие душой, как были они близки с Барбарой нынче утром. Счастливая жизнь, слишком счастливая.

Сегодня в Смолбридже, пока Браун и форейтор несли его сундук в почтовую коляску, он простился с Ричардом – рукопожатием, как мужчина с мужчиной.

– Ты опять уходишь воевать, папа? – спросил Ричард.

Простился Хорнблауэр и с Барбарой; это было непросто. Он знал, что может вернуться через неделю, но сказать ей такое значило бы обронить чересчур явный намек на порученное ему дело. Умолчание помогло разорвать близость; Хорнблауэр вновь говорил сдержанно и отстраненно, а повернувшись к Барбаре спиной, испытал странное чувство, будто оставляет ее навсегда. Затем он сел в кибитку, Браун залез следом, и они покатили по осенним холмам в Гилфорд. В сумерках выехали на Портсмутскую дорогу и понеслись по ней в сгущающейся темноте. Переход от роскоши к тяготам был краток. В полночь он поднялся на борт «Порта Цёли», где уже ждал Фримен – все такой же плечистый, худощавый и смуглый, с длинными цыганскими локонами; Хорнблауэр всякий раз невольно дивился, что в ухе у него нет серьги. Меньше десяти минут потребовалось, чтобы рассказать Фримену (под запретом разглашения), куда и зачем отправляется «Порта Цёли»; согласно приказам, полученным четыре часа назад, тот заранее подготовил бриг к выходу к морю, так что к концу этих десяти минут матросы уже выбирали якорь.

– Паршивая будет ночка, сэр, – произнес из темноты Фримен. – Барометр все еще падает.

– Вы правы, мистер Фримен.

Тут Фримен возвысил голос – едва ли не самый громкий голосище, какой Хорнблауэру доводилось слышать за все время службы на флоте, – и начал отдавать приказы:

– Мистер Карлоу! Все наверх паруса убавлять! Убрать грот-брам-стаксели! [8] Еще риф на марселях! Рулевой, курс зюйд-ост-тень-зюйд!

– Есть зюйд-ост-тень-зюйд, сэр!

8

См. краткий морской словарь в конце книги.

Палуба под Хорнблауэром задрожала от топота бегущих ног; больше ничто не выдавало, что во тьме матросы исполняют приказы Фримена: визг блоков уносился ветром или тонул в гудении такелажа, а людей, бегущих по вантам, было не различить. Хорнблауэр замерз и к тому же устал после целого дня, который начался – как ни трудно теперь было поверить – с того, что пришел портной, дабы облачить его в церемониальный рыцарский костюм.

– Я спущусь в каюту, мистер Фримен, – сказал он. – Позовите меня, если потребуется.

Фримен сдвинул люк над сходным трапом («Порта Цёли» была гладкопалубная); средь кромешной тьмы слабый свет, озаряющий ступени, показался ослепительным. Хорнблауэр спустился, сгибаясь почти вдвое под палубными бимсами. Дверь справа открывалась в его каюту: шесть квадратных футов – площадь, четыре фута десять дюймов – высота. Чтобы оглядеть ее в тусклом свете лампы, подвешенной к верхней палубе, ему пришлось сесть на корточки. И это – лучшая каюта на корабле, ее теснота – ничто в сравнении с тем, как живут другие офицеры, двадцать раз ничто в сравнении с тем, что приходится терпеть матросам. В носовой части корабля расстояние между палубами такое же – четыре фута десять дюймов, а матросы спят там на койках, подвешенных в два яруса. Нос человека во втором ярусе задевает о палубу наверху, зад его товарища в первом ярусе ударяется о палубу внизу, а посередине носы упираются в спины. «Порта Цёли» – лучшая боевая машина своего водоизмещения; на ней хватит пушек, чтобы разнести любое судно такого же размера, пороха – чтобы вести бой в течение часов или даже дней, воды и припасов – чтобы провести в море много месяцев без захода в порт, ее прочный корпус выдержит любые шторма. Единственный ее недостаток – ради этого люди на ней живут хуже, чем скотина у мало-мальски заботливого фермера. За господство на море Англия платит жизнью и здоровьем своих сынов.

Удивительно, сколько запахов вмещала одна маленькая каюта. В первый миг входящего обдавало едким чадом горящей лампы, а следом на него обрушивалось и все остальное. Был затхлый душок трюмной воды, которого Хорнблауэр почти не заметил, поскольку вдыхал его почти всю жизнь. Пахло крысами и кислятиной, пахло мокрой одеждой, и ко всему этому примешивались человеческие запахи, главным образом застарелая вонь немытого тела.

Смешение запахов уравновешивалось какофонией звуков. В каждой доске отдавалось гудение такелажа, и человек в каюте ощущал себя мышью в скрипке, по которой водят смычком. Топот ног на шканцах, удары бросаемых на палубу концов звучали так – если продолжать аналогию, – будто по скрипке еще и стучат молоточками. Деревянный корпус брига скрипел, словно исполинские кулаки молотят по нему снаружи; при любом движении судна ядра в ящиках немного перекатывались, мерно брякая в конце каждого крена.

Неожиданно палуба ушла у Хорнблауэра из-под ног; видимо, ««Порта Цёли»» как раз вышла в открытое море и западный ветер, дующий здесь в полную силу, накренил ее набок. Хорнблауэра это застигло врасплох – после долгого пребывания на суше он всегда долго восстанавливал привычку к качке. Его бросило вперед – по счастью, на койку. Он рухнул лицом вниз и остался лежать, слушая, как падают на палубу плохо закрепленные предметы, – так всегда бывает в начале плавания при встрече с первой настоящей волной, – затем попытался сесть, но вновь не учел крена и, с размаху врезавшись головой в палубный бимс, повалился обратно на жесткую подушку. Во влажной духоте каюты его пробил пот – признак начинающейся морской болезни. Хорнблауэр чертыхнулся – тихо, но от всего сердца. В душе вскипала ненависть к этой войне, еще более острая от своего бессилия. Ему трудно было вообразить мирную жизнь – Англия не знала мира с его детства, – но он всем сердцем желал прекращения войны. Он устал от нее, а события последних лет многократно усилили эту усталость. Весть о том, что армия Бонапарта наголову разбита в России, породила надежды на скорый мир, однако Франция не выказывает намерения сдаваться, она собирает новые армии и сдерживает натиск русских войск далеко от жизненных центров Европы. Умники указывали, что Бонапарт снижает возраст призыва, что он обложил страну тяжелейшими налогами и народ вот-вот взбунтуется, что среди генералов тоже зреет недовольство. С этих предсказаний прошло десять месяцев, а они так и не начали сбываться. Когда к врагам Бонапарта присоединились Австрия и Швеция, все были убеждены, что победа близка. Эта надежда всколыхнулась вновь, когда невольные союзники Бонапарта – Дания, Голландия и остальные – расторгли навязанный им союз. Казалось, империя падет со дня на день – и вновь всех постигло разочарование. Думающие люди давно предрекали, что, когда Бонапарт вынужден будет воевать на своей территории и поддерживать армию за счет собственных подданных, а не союзников или врагов, все закончится само собой. Однако Веллингтон во главе стотысячного войска перешел французскую границу три месяца назад, и он по-прежнему в семистах милях от Парижа, а империя сопротивляется все с тем же упорством. Силы Бонапарта неисчерпаемы.

Хорнблауэру в его нынешнем отчаянии казалось, что война будет продолжаться, пока вся Европа не вымрет, пока Англия полностью не истощит себя в борьбе, и что сам он волею одного человека обречен до старости влачить дни и ночи в нынешнем ужасе, вдали от жены и сына, мучимый морской болезнью, холодом и беспросветной тоской. Едва ли не первый раз в жизни он возмечтал о чуде или о невероятном стечении обстоятельств: что Бонапарта убьет шальной пулей, или что он совершит какую-нибудь грандиозную ошибку, которая окажется роковой, или во Франции случится неслыханный недород, или маршалы, спасая себя, составят против императора заговор и сумеют привлечь на свою сторону всю армию. И он знал, что ничего этого не произойдет, что война будет продолжаться, а он до седых волос останется измученным узником в цепях дисциплины.

Он открыл плотно сжатые веки и увидел над собой Брауна.

– Я стучал, сэр, но вы не услышали.

– В чем дело?

– Принести вам что-нибудь, сэр? На камбузе сейчас будут гасить огонь. Чашку кофе, сэр? Чаю? Горячего грога?

Добрая порция хмельного поможет ему уснуть, прогонит мрачные мысли, даст короткую передышку от навалившейся черной тоски. Искушение было так велико, что Хорнблауэр искренне ужаснулся. Он, с юности не искавший забытья в бутылке, ненавидевший опьянение в себе даже больше, чем в других, всерьез о таком помыслил… Этого порока за ним прежде не водилось. А то, что он чуть не поддался слабости в секретной миссии, для которой нужны ясный ум и готовность быстро принимать решения, удесятеряет его вину.

– Нет, – сказал Хорнблауэр. – Я вернусь на палубу.

Он спустил ноги с койки. «Порта Цёли» бешено качалась с боку на бок и с носа на корму; ветер, дующий с раковины, накренил ее так сильно, что Хорнблауэр, встав, отлетел бы к противоположной переборке, если бы не Браун. Хорнблауэр всегда завидовал его физической силе. Браун никогда не теряет привычку к качке, Брауну неведома морская болезнь. Вот и сейчас он стоял на расставленных ногах, неколебимый, как скала, тогда как Хорнблауэра шатало из стороны в сторону – он едва не врезался головой в качающуюся лампу, но Браун вовремя удержал его за плечо.