Лоренс, любовь моя
Шрифт:
О, как здорово, подумала я, ведь это значит, что онприедет в Большую Сторожку, и я снова смог увидеть его.Это просто чудесно!
Но я все еще не знала, почему он так неожиданно переменился там, в поезде, и настроился столь враждебно по отношению ко мне.
Снег совсем прекратился, когда мы подъехали к Восдейл-Хэд. Деревня ничуть не изменилась и предстала передо мной точно такой же, как и в далеком детстве. Будто и не было этих двенадцати лет. Все так же вдоль улиц теснились маленькие милые домики; узкий мостик над ручьем был на своем месте; поодаль виднелась все та же белая церковь и дом викария с садиком, а словно игрушечные магазинчики поджидали своих покупателей. Покой, красота, древность витали над деревней, не тронутой ходом
Казалось, вряд ли что-то сможет привести меня в больший трепет, чем встреча с красавчиком Лоренсом, но стоило нам проехать еще с полмили и подъехать к железным воротам Большой Сторожки, как меня охватило необычайное волнение. Вот небольшая лачужка, в которой жили Тисдейлы. Я дружила с ними ребенком, но они не вышли встретить меня. Возможно, они оба были на работе в большом доме, но меня это все равно расстроило.
Дорога, бегущая между рядами тополей, напомнила мне сельскую местность Бельгии. Я хорошо знала эту длинную аллею. Я даже представила себе фиолетовые и желтые крокусы и ярко-голубые гиацинты, в изобилии произраставшие по обеим сторонам дороги. Местность была сильно залесена, и четверть мили я не видела ничего, кроме деревьев. И вот мы наконец выехали на берег Горького озера, и я высунулась из машины, чтобы получше разглядеть его. Когда-то запретное для маленькой Веры, оно наводило страх на молодую девушку, которой я стала. Озеро это всегда было красиво какой-то странной, призрачной красотой. Овальное, с одного края оно было идеально круглым, плакучие ивы, ольха и серебристые березы обрамляли его берега. Раньше я полагала, что весной озеро особенно прекрасно, но сегодня, спустя двенадцать лет, мне показалось, что оно утратило часть своей красоты и невинности. Вода будто налилась свинцом и выглядела отвратительно. Когда мы проезжали мимо, небо потемнело и громадное облако бросило на озеро свою тень, и я вдруг кожей ощутила, что его воды таят в себе какой-то ужасный секрет.
Я поглядела на Унсворта и заметила, что тот уставился вперед, будто отводя взгляд и избегая смотреть на водоем. Но ведь жители Восдейл всегда считали его проклятым, именно поэтому у Халбертсонов постоянно были проблемы с наемными работниками. Об озере ходили разные слухи, и даже птицы никогда не гнездились на нем. Сэр Джеймс всегда горевал по этому поводу, потому что он был прекрасным орнитологом. Он покупал редких птиц и селил на озере пару за парой, но они тут же улетали прочь; и лишь две хохлатых поганки остались и свили гнездо. Но однажды утром лесничий, еще один друг моего детства, обнаружил, что яйца побиты, а тушки мертвых птиц плавают в воде. Мне так никогда и не сказали, что же произошло.
Зло, как облако, висело этим серым мартовским утром над озером и над землями вокруг него. К тому времени, как мы подъехали к дому, я была абсолютно подавлена. Незабываемый — незабытый, — он был на своем месте: необъятное каменное здание с круглой башней походило на замок, бойницы четырнадцатого века и зарешеченные окна верхних этажей придавали ему чуть ли не тюремный вид. И все же были в нем какая-то грация, достоинство и величие.
Я прекрасно знала историю дома, из этого мать никогда не дела тайн. После большого пожара, бушевавшего здесь во времена правления королевы Анны[1], здание было полностью перестроено. Высокие и широкие окна комнат на первом этаже с ромбическими стеклами смотрелись великолепно и даже приветливо. Двустворчатая входная дверь из полированного тика была по меньшей мере двадцать футов в высоту[2], вполне достаточно, чтобы внести в дом портшезы[3] времен короля Георга.
Казалось, время не властно над каменными стенами, но оно не пощадило всего остального, и передо мной предстала просто удручающая картина. Когда-то, еще до моего отъезда, вся терраса была уставлена горшками и вазами с цветами, а кирпичная стена живописно расцвечена вьюнками и ранними тюльпанами, теперь же не было видно ни цветочка, ни росточка. Я припомнила слова матери о том, что в доме остался всего лишь один садовник да его помощник — совсем еще мальчик. Капля в море для такого поместья. Вот клумбы и заросли сорняками, розы задушены вездесущими вьюнками и теперь уже
совсем не цветут. Горшки и вазы на террасе были пусты. Я еще больше пала духом и чуть не схватила старого Унсворта за руку и не начала умолять его повернуть назад и увезти меня отсюда.Потом я увидела свою мать.
Она, наверное, ждала машину, и я была рада, что хоть она вышла мне навстречу. Мне вдруг так захотелось покоя, уюта и душевного тепла. Никто не удосужился предупредить меня, что дом Халбертсонов превратился в столь печальное место, и я расстроилась, глядя на все это. Я выпрыгнула из машины и бросилась в объятия матери.
— О, как я рада видеть тебя! — воскликнула я, и слезы покатились по моим щекам.
Она, как обычно, коротко обняла меня и потрепала по плечу:
— Ну, ну, привет, Верунчик! Значит, добралась сюда жива-здорова.
Ее холодный тон вернул меня с небес на землю, я вытерла слезы и рассмеялась:
— Да, разве это не чудо, сумела-таки проделать весь этот путь из Брюсселя!
Она посмотрела мне через плечо и попросила Унсворта:
— Принеси ее багаж, пожалуйста.
— Да его там совсем немного, — снова рассмеялась я.
Казалось, мама не замечает бури эмоций, бушевавшей в моей душе. Так было всегда, сколько я себя помню. В ее обществе мне постоянно приходилось сдерживать все свои порывы. Я пошла следом за ней в дом. Внутри оказалось не намного теплее, чем снаружи. В наступающих сумерках взгляд мой упал на озеро, от которого теперь поднимался туман, и оно показалось мне еще более зловещим.
— О, мама, Горькое озеро сегодня просто ужасно, — не удержалась я.
Она обернулась на меня, и голос ее прозвучал как-то странно:
— Правда?
Я вдруг заметила, что на ней очки, которые очень старили ее. Когда мы встречались в Брюсселе, я всегда полагала, что она довольно мила. Фигура у нее была прекрасная, кожа белая и чистая. Но она носила ужасающие платья, и от этого выглядела старомодной. Длинная юбка и грязновато-бурый кардиган абсолютно не шли ей; поседевшие на висках прямые волосы были слишком коротко подстрижены; очки скрывали глаза прелестного голубого оттенка и тоже не добавляли очарования. И еще я заметила, что линия ее рта стала более жесткой, а губы немного ввалились. Бедная мама, у нее выпали почти все зубы, и теперь она носила протезы. Она постарела, а для девятнадцатилетней девчонки сорок два — почтенный возраст.
Пока мы шли на свою половину, я рассказывала ей о путешествии.
Бог мой, подумала я, да тут холоднее, чем в монастыре, и, пожалуй, темнее. Может, Большая Сторожка и поразила бы воображение заезжего американского туриста, будь у него, конечно, возможность взглянуть на дом, но в тот день он показался мне слишком мрачным, каким-то неприветливым и разочаровал меня. Плиты в коридоре были слишком массивными; по стенам холла висели дорогие персидские ковры и шикарные французские гобелены; знаменитая извивающаяся двойная лестница с великолепной балюстрадой орехового дерева вела в портретную галерею. Все так знакомо! Но когда-то эта часть здания тоже была заповедной территорией, и мать разрешала мне заглянуть сюда только тогда, когда вся семья отсутствовала. В другое время меня держали на кухне или в наших комнатах, и лишь однажды сам сэр Джеймс водил меня здесь и показывал картины, висевшие по стенам.
Но, по правде говоря, больше всего меня поразила тишина, повисшая над домом. Ни голосов, ни шагов — никаких признаков жизни; это и впрямь было прибежище смерти.
К тому времени, как мы добрались до наших комнат, я почувствовала себя абсолютно несчастной. Однако в нашей гостиной атмосфера была не столь удручающей, и я с облегчением отметила, что в камине горит огонь. Все было очень по-домашнему: голубой ковер, софа и кресло, застланные цветастыми покрывалами, милые занавески на окнах.
В Большой Сторожке, как и раньше, было сыро из-за поднимающихся с озера туманов, и я никак не могла взять в толк, почему моя мама так долго прожила тут.
— Снимай пальто, а я налью тебе чаю, — сказала она и добавила: — Ты подросла с нашей последней встречи в Брюсселе, Верунчик. Стала почти такого же роста, как и...
— Как и кто? — поймала я ее на слове.
— Да так, как кое-кто из нашей семьи, — пробормотала она и еще раз предложила раздеться и поудобнее устроиться у камина в ожидании чая.