Лотерея для неудачников

Надо сказать, Костик не слишком противился отцовской воле. Он вообще был довольно-таки послушным ребенком, и родительское мнение по большинству вопросов занимало в его детском мировоззрении высокую планку. К тому же одно только слово «работа» вызывало в нем какой-то благоговейный трепет, а занятие этим делом практически приравнивало его к взрослым. Стоит ли говорить о том, что заработать свои первые деньги и потратить их на то, что очень хочется, тоже являлось стимулом к тому, чтобы согласиться на предложение отца? И Костик согласился.

Отец его занимал не маленькую, но и не самую высокую должность на заводе по изготовлению деталей то ли подводных лодок, то ли самолетов, Костик уже точно не помнил. Первоначальная идея отца заключалась в том, чтобы приучить сына к физическому труду, но за станок его не поставили – слишком велик был риск, что подросток, официально не работающий на предприятии, получит какую-нибудь травму, из-за чего поднимется великая буча. Поэтому Костику пришлось заняться бумажками и выполнять обязанности полусекретаря-полукурьера-полупринеси-подай-иди-на-фиг-не-мешай.

Такая роль пришлась Костику не очень-то по душе. Косые взгляды рабочих, постоянные придирки отца, убежденного в том, что чем больше он будет критиковать сына, тем больше тот будет стараться, да и сама атмосфера завода подействовали на Костика угнетающе. Он заметил, что рабочие и начальство относятся друг к другу настороженно и враждебно, и, вспомнив рассказы отца про «дружеский коллектив» завода «Аметист», провел неизбежную параллель между тем, что говорил отец, и действительным положением вещей. Кое-кто из рабочих, правда, хорошо отнесся к мальчишке, который старательно делал свое дело и не страдал комплексом «сына начальника». А кого-то Костик бесил одним видом, так как неизбежно наталкивал рабочих на мысль о своем отце.

Нельзя сказать, чтобы папа Костика был таким уж паршивым начальником. Напротив, он отлично работал, случалось даже сверх нормы, и вообще относился к своим обязанностям так, как мало кто в «Аметисте». Однако он имел одну черту, очень неприятную для окружающих, особенно подчиненных: папа обожал критиковать и частенько впадал в морализаторство, причем не ограничивался обычным назидательным тоном, а прибегал к крику и, частенько, к нецензурным выражениям. К последнему в «Аметисте» привыкли: для рабочих мат вообще служил средством выражения собственных эмоций, как положительных, так и отрицательных, но выслушивать крики начальства вперемежку с суждениями о добре, зле, правде, неправде, обязанностях и обязательствах мало кому доставляло удовольствие.

Когда срок, поставленный отцом, – два месяца, почти все Костиковы каникулы – наконец-то истек, Костик вздохнул с облегчением. Вырученные деньги он тут же истратил на новую гитару, которую помог ему выбрать Олег Совенков.

Все бы закончилось чудесно, но дома Костика ожидал большой скандал. Как выяснилось, папа пребывал в полной уверенности, что его вроде бы уже повзрослевший и выросший из «глупостей» сын распорядится деньгами совершенно иначе. То есть пустит их на что-то дельное, а лучше, чтобы этим дельным оказались вещи, необходимые в хозяйстве…

– Ей-богу, не ожидал от тебя, Константин… – накричавшись вволю, констатировал отец. – Ну хотя бы велик себе купил – в магазин гонять за хлебом, я б и то понял… Хоть бы дрель хорошую… Так нет – он игрушку покупает. Ей-богу, не ожидал… Я-то думал, ты – в меня, поумнее будешь…

Глупый Костик и рад бы был признать свою ошибку и поменять гитару на велик или дрель, но к ужасу своему почувствовал, что впервые в жизни не считает себя виноватым. Более того, в тот миг он был полностью уверен в своей правоте: эти деньги дались ему не так-то просто, и он имел полное право распорядиться ими по своему усмотрению. Другое дело, что, если бы их семья действительно нуждалась в деньгах, он поступил бы иначе. Но ведь не нуждалась же…

Гитару Костик не продал, но играть так и не научился – всякий раз, когда руки тянулись к «игрушке», он вспоминал «Аметист» и крики отца, что, естественно, не стимулировало творчество. В итоге Костик не стал жмотничать и отдал гитару Олежке, который, в отличие от него, научился брать на ней три блатных аккорда.

От «Аметиста», а точнее, от отношений внутри «дружного коллектива» у Костика остались прескверные воспоминания, поэтому всякий раз, размышляя о выборе сферы деятельности, он мысленно склонялся к чему-то, из-за чего не придется вставать в семь утра, робеть перед зорким начальственным оком и отвоевывать свое место под солнцем всеми способами. Но, увы, то место, о котором размышлял Костик, смахивало больше на Утопию.

Поскольку Костик считал трудовую книжку «пугалом для работника», он выбирал места, где можно было бы работать по договору, а то и без него, но главное – без ненавистной трудовой. Тем самым он, по собственному мнению, убивал двух зайцев сразу: во-первых, избегал угроз начальства, связанных с записью в трудовой, а во-вторых, мог уйти с очередного места работы в любой момент, без предупреждения, проще говоря, «кинуть» работодателя. Нельзя сказать, чтобы Костик делал это нарочно. Просто в один прекрасный день он понимал, что какой-нибудь «Бета-прим» или «Дельта-центр» опостылел ему до чертиков в глазах, обнаруживал, что на улице светит яркое солнышко, а душа настойчиво требует праздника, и просто-напросто больше не выходил ни в «Бета-прим», ни в «Дельта-центр». Никогда.

Три месяца работы в ОБ – рекордный для Костика срок – оказались самыми неприятными из всех. Но что удивительнее всего, именно в ОБ Костик задержался так надолго. Отчасти это объяснялось тем, что в случае увольнения совершенно неоткуда было достать денег, отчасти тем, что даже в ОБ работали очень приятные люди. Например, Лилечка, которая, хоть и не являлась его непосредственной начальницей, все-таки успевала сказать ему доброе слово или улыбнуться, и Димка, с которым в часы «простоя» можно было поболтать в курилке. Но время шло, и с каждым днем Костик все больше убеждался в том, что пора валить, и валить как можно скорее.

Однако события последних дней повернули мысли Костика в совершенно иное русло, заставив позабыть о своих планах насчет увольнения.

Во-первых, Костик понял, что для некоторых людей он стал попросту незаметным. Незаметным он стал для соседа Витьки, что, впрочем, вполне могло объясняться Витькиной обидой. Но если бы только для Витьки… Незаметным он стал и для многих сотрудников ОБ, в том числе и для клятого Пал Саныча, и даже для Вадима, который в упор не желал не только с ним здороваться, но и прикрывать свои выходки, то есть поездки в те места, куда, не далее чем днем раньше, отправили Костика…

По идее это должно было обрадовать Костика: заслужить внимание этих людей он хотел меньше всего. Но как быть с остальными? С теми, кто ездит в метро, на машинах, ходит пешком? На ногах у Костика не осталось ни одного живого места: девушки, как будто сговорившись, давили их каблуками, да и мужчины не отставали от девушек… Не было дня, чтобы Костика как следует не пихнули под ребро локтем, не съездили по лицу сумкой, не плюхнулись прямо к нему на колени… Три раза он практически выскакивал из-под колес машин, водители которых не хотели замечать ни того, что загорелся зеленый, ни того, что Костик таки идет по пешеходному переходу…