Ловцы троллейбусов

Стрижом сорвался с места Лев Никитич и, сделав несколько виражей по кабинету, вновь опустился за свой огромный полированный стол. С его поверхности, наверное, удобно было склевывать просо, но скользко было взлетать.

— Вас? Вызывал? Нет, — сказал он. — Но. Впрочем. Раз. Пришли. К тому же я действительно собирался.

Мебель цвета подсолнечного масла уродовали неаккуратно прибитые металлические бляшки с инвентарными номерами. Меж оконных рам вверх брюшками валялись дохлые мухи — очевидно, Лев Никитич наловил во время полетов.

Обивка на стульях и диванчике у стены была темно-синей. И галстук у Льва Никитича был темно-синий в серую полоску, а костюм серый, тесно облегавший его сухонькую фигурку.

На белом подоконнике стоял графин с водой. Дно и ближний к окну бок графина от долгого пребывания на солнце затянуло изнутри легкой зеленой замшей. А рядом с графином лежала неровно отломанная ножка стула.

Невольно я покосился на предложенный мне стул.

Лев Никитич перехватил мой взгляд, выбежал из-за стола и тоже посмотрел на стул, а затем на отломанную ножку.

— Да что вы, — забормотал он, — как вы могли? Эта ножка, чтоб закрывать фортку.

Я опустился на самый краешек, и в тот же момент пол полетел на меня, я хотел оттолкнуть его, как волейбольный мяч, но противная желтая мастика оказалась к тому же скользкой…

Мгновенно все пришло в движение. Распахнулась дверь, и появилась Нина Павловна, Лев Никитич подлетел ко мне и клюнул в темечко. Я вскочил и отбежал в другой конец кабинета, придерживая бедную ушибленную руку другой, здоровой.

— Кто бы мог подумать?.. — восклицал Лев Никитич и вертел в руках новую отломанную ножку.

— Я, я мог, — твердил я, но они не слушали. Меня усадили на темно-синий диванчик. Нина Павловна намочила из замшевого графина свой носовой платок и положила мне на лоб компресс, с которого струйки воды потекли за шиворот и в глаза.

Лев Никитич ухватился за больную мою руку. Не было сил бороться, и я отдал ее — вскоре она покачивалась на марлевой перевязи. Затем, подталкивая, меня повели к лифту.

Внизу, у подъезда, уже урчала служебная машина Льва Никитича, суетился его кучерявый шофер.

— Тут поликлиника рядом, — говорил Лев Никитич.

— Счастливо, счастливо, — махала Нина Павловна мокрым платочком, сдернутым у меня со лба.

Машина свернула раз, другой, и, покосившись на меня, шофер закурил.

— Ничего, можно? — спросил он.

— Мне даже приятно, — сказал я. — Вы курите те же сигареты, что и мой пропавший друг.

— Меня Вася зовут, — представился он. — Слушай, мне буквально на секундочку к брату заехать.

Брат ждал нас с табуреткой. Я переместился на заднее сиденье, а брат сел с Васей. Табуретку положили рядом со мной.

— Брату на секунду в одно место надо, — сказал Вася. — Недалеко. И все равно по дороге.

Они пошли относить табуретку и вернулись с тумбочкой.

Еще мы заехали за эмалированным ведром.

— На рыбалку собрались, — объяснил Вася. — Щуку говорящую хотим поймать.

К окошечку регистратуры тянулся длинный хвост очереди. Вася усадил меня на белую кушетку у стены. Тут же сидела старушка в белом халате и белой косыночке.

— Куда метите? — спросила она.

— К хирургу, — ответил за меня шофер.

— Не ходите вы сюда, — сказала старушка. — Сейчас в городе отличный специалист появился. Тревогой исцеляет, Сделает укол — и уже не до болезни. Столько надо проблем решать, какие уж тут хворобы! — Но, видя мое сомнение, прибавила: — А к хирургу — третий этаж, налево.

С талончиком я поднялся на третий этаж. Пол здесь был застелен желтым, кое-где вздувшимся линолеумом. Призрачно мерцали лампы дневного освещения. На стульях и стоя маялись неряшливо одетые люди. Пахло карболкой.

— Вам выше, — подсказала одна из больных.

Я поднялся на следующий этаж, где услышал летнее жужжание бормашины и стоны. Заглянул в один из кабинетов.

Мужчина в белом халате с закатанными рукавами схватил меня, бросил в кресло. Вокруг в таких же креслах, откинувшись и выпучив глаза, сидели больные. Рты у них были широко открыты.

Я вырвался. Никто меня не преследовал. На лестничной площадке серьезного вида врач с черными баками и в белой шапочке сделал кистями рук движение, каким отгоняют кур от крыльца.

— Ниже, ниже.

Я спустился. Молодая женщина с фонендоскопом на шее устало покачала головой:

— Да нет, выше. И в правый конец.

В правом конце старушка со шваброй подтвердила:

— Выше.

Только узенькая лестница с измазанными мелом ступенями вела наверх. Взобравшись по ней, я очутился среди огнетушителей и огромных бидонов с олифой. Еще одна лестница, уже металлическая, упиралась прямо в люк на потолке. По-обезьяньи цепляясь за прутья здоровой рукой, я плечом надавил на люк, который со скрежетом отворился…

Передо мной расстилалась крыша.

Это была ровная заасфальтированная площадка (я еще подумал: не катками же ее ровняли?), кое-где треснувшая и по трещинам залитая глянцево блестевшим битумом. Площадка, обнесенная легкими металлическими перильцами. Посреди нее валялась… Я сразу увидел: отломанная ножка стула.

Я вспомнил компресс Нины Павловны, вспомнил ее синее, под цвет обивки кабинетной мебели, платье. «Вот что. Все между собой спязано», — подумал я.

Пошел и подобрал отломанную ножку.

Был тот удивительный момент гармонии, равновесия, когда угасающий день как бы замирает, прежде чем раствориться в вечерних сумерках. Перелом уже вполне ощутим. Прохлада смелеет, запахи деревьев вместе с матовой молодой темнотой разливаются в воздухе, но ветерок еще дышит теплом.

В белесоватом небе проступала истаявшая, как кусочек сахара, а в действительности еще не созревшая луна. Уже различима была сеть зеленоватых звезд. От неба веяло запахом свежевыстиранного белья.

Холодящая чистота окутывала меня. Стихал, успокаивался сумбур в мыслях. Взбудораженная кровь сбавляла скорость. «Все между собой связано», — вновь пронеслось в голове. Я понял: мне полезны прогулки по крышам.