Ловец богов

Сел Паршивец за стол, ногу на ногу положил, откинулся на стуле, расправив плечи. Я, не поднимаясь, окинул его взглядом. Костюмчик хороший, розочка, вон, в петличке. Туфли на ногах не одну сотню кредиток стоят. Кажется, как у него пошли дела в гору два года назад, так до сих пор и идут.

— Сигарету поломал, — говорит Паршивец, — где новую взять?

— Купишь, — отвечаю, — как дела, зараза?

— Сам зараза! Чего разлегся? Я тут, понимаешь, жду, не беспокою, а он проснулся и даже друга родного не встречает. Где водка? Где закуска? Коврик где, под ноги стелить, а?

— А кукиш с маслом?

Хватка у Паршивца отличная, крепкая, дружеская. Так рассудить, один он у меня в друзьях остался. Все остальные притихли, отвернулись, разбежались, а он остался. И, наверняка, приехал так быстро, как смог.

На часах было почти три. Хорошо я выспался, ничего не скажешь.

— Давно приехал?

— Полчаса назад. Мне бармен досконально все объяснил. И даже ключик дал от номера. Ну, я потихоньку зашел, вижу, что ты бульбы в подушку пускаешь, решил не мешать.

— А Наташа?

— Ждет твоя Наташа. Дома. К вечеру ждет, если что.

Я сел на кровати, запустил пальцы в мягкую перину и долго, с удовольствием, разглядывал Паршивца. А морщинок-то прибавилось, думаю, вон, в уголках глаз, вокруг губ. Мешки появились, словно синяки. Блеска в глазах поубавилось? Стареешь ты, Паршивец, быстро стареешь. Вот тебе уже тридцать три, а выглядишь на все сорок, если не больше.

— Постарел ты, Грозный, — говорит Паршивец, вытаскивает из нагрудного кармана сигаретку и закуривает, — седые волосы вижу.

— На себя посмотри. У тебя волос сроду не было. А говорил, сигарет нет…

— И я старею, — легко соглашается Паршивец, — не поверишь, раньше целую ночь спал как убитый, а сейчас по два-три раза вскакиваю. Не спится и все тут. На кухню выхожу, рюмочку коньячку выпиваю, только потом обратно в постель. Даже перед Оксанкой стыдно.

— Чего же тут стыдного? Вот если бы ты из-за бабы какой-нибудь вставал, тогда другое дело, а анурез, брат, это такая вещь…

— Я тебе покажу — анурез!

Я захохотал. Приятно, блин! Приятно через столько-то лет встретить старого приятеля, поболтать, выпить…

Выпить?

Выпить!

А Паршивец, недаром мы с ним столько лет знакомы, уже деловито поднялся, закатал рукава. Я заметил у двери в туалет две небольшие спортивные сумки, забитые, судя по натянутым бокам, до отказа. Заскрипели молнии. С легкостью фокусника Паршивец извлекал из сумок легкие трико, джинсы с модной цветастой наклейкой на одном месте, футболку, кепку, пачки кредиток, перемотанные резинками розового цвета и прочую ерунду которая, вроде бы, и не нужна вовсе, а на практике без нее не обойтись. В результате на столе осталось места разве что для пепельницы, а с кровати мне вообще пришлось слезть. Под конец Паршивец извлек что-то завернутое в газету и положил на стол. От «чего-то» пахло свежекопченой рыбой.

— Все, как просил, — говорит Паршивец, — задачку ты мне поставил, Грозный. Мог хотя бы за пару дней предупредить?

— Откуда? Из тюрьмы? Свое право на первый звонок я во второй день заключения использовал. А оттуда, знаешь, просто так весточку не подашь. Тем более тебе. Забыл что ли?

— Черт с ним, — заключает Паршивец, а я люблю его именно за лаконичность и скорые решения, — наливай, Грозный. Выпьем за твое освобождения. Сколько бы ты еще там сидел, коли не амнистия?

— Два года, шесть месяцев и двадцать восемь дней, — отчеканиваю, — то есть уже конечно, двадцать семь, — а сам беру первую бутылку с говорящей надписью «Такерский коньяк», сворачиваю пробку и ищу глазами штопор. Где-то его Паршивец положил…

Паршивец тем временем раскурил сигарету, потянулся за занавеску, толкнул рукой форточку. Паршивец пустил носом две сизые струйки:

— Вот уже и весна, — говорит, — тебя, кажется, тоже весной посадили? Смотри, как быстро время летит. Глазом не успел моргнуть, а уже вновь сижу с тобой в комнате, пью коньяк, курю сигарету, а за окном на деревьях почки набухают.

— Листики уже давно, — говорю, — а почему именно коньяк? Где мой любимый спиртной напиток, а?

— Налакаешься, потом я тебя, что ли, к Наташке повезу?

— А куда ж ты денешься? — отвечаю, — или спрятался бы в своем отеле и ждал, пока я сам заявлюсь, морду тебе бить?

— Ой, испугал! Давай, по первой за тебя. Что из тюрьмы вылез, шкуры не потерял! Зубы-то все на месте?

Чокнулись, и опрокинули первую рюмочку. Хороший коньяк, местный! Такерцы в коньяках толк знают. В самом Такере три года назад наш коньяк днем с огнем невозможно найти было — все за границу вывозили. Сейчас, конечно, я не в курсе, что да как, но Паршивец определенно для меня постарался.

Смотрю, по такому случаю, на Паршивца. Для него первая рюмочка, что для стрелка пробный выстрел на тренировке. Его перепить, это я не знаю каким буйволом родиться надо. Лично мне ни разу не удавалось, не говоря уже о Пройдохе или, там, скажем, покойном Алкаше. Сидит себе Паршивец, верхнюю пуговку рубашки расстегнул, золотой цепочкой сверкает и сигарету курит, носом дым пуская.

Выпили еще по одной, потом пришло время закуски. Расстелили на столе копченую рыбешку, консервированные грибочки открыли, овощи порезали. Начали пить и размышлять о тщете всего сущего. То есть, конечно, размышлений серьезных не получилось, а получилось так, что я то и дело выпрашивал, что тут у них на воле произошло, куда кто из моих знакомых подевался, кто умер, кто переехал, кого так похоронили — живьем. Паршивец кряхтел, но отвечал. Ваньку Бабушкина нашли, значит, за городом еще полгода назад. Коринецкий уже который год пытается свой собственный дом построить, да все у него никак не получается. Президент к выборам готовится, амнистию, вот объявил, чтобы голосов больше собрать. У одной женщины двенадцать детей родилось, так ее из Такера в столицу специальным рейсом забрали. И ее и детей и отца ихнего, да я его и не знаю, наверное. Лес вырубают, старые дома на краю сносят, новую станцию интермобилей построили, таксисты квоту подняли за километр. И много еще чего рассказал, всего и не запомнить. Одно я уяснил — за три года мир пронесся мимо, словно и не было меня. Как река, которой наплевать на то, что твориться вдоль ее берегов. Хочешь — прыгай в воду и плыви по течению, а не хочешь — стой и смотри, но вот если не можешь…

К пятой рюмке Паршивец краснеть начал. Краснеет он, к слову сказать, весьма любопытно. Сначала проступают на шее и лбу большие лиловые пятна, потом начинают они постепенно наливаться краснотой, разливаются по всему лицу, и под конец остаются девственно белыми лишь кончики его ушей. Я предложил тост за верных друзей, но тут бутылка кончилась. Больше Паршивец не захватил, мотивируя лаконичным: «Тебе еще в город ехать». Вот так всегда. Когда напиться хочется, появляется вдруг лучший в мире друг, кладет лапу на бутылку и заявляет, что у меня важные дела. А плевать я хотел на эти дела! Плевать на всех! Дайте выпить, наконец!

Так и сказал Паршивцу, постукивая пустой консервной банкой из-под грибов по столу. А он взял большими своими пальцами кусочек рыбы, положил в рот, пережевал неторопливо и отвечает:

— Вижу, у тебя скретчеты запаяны. Какой же ты теперь Грозный?

— Без тебя знаю, — отвечаю, и даже обиделся немного, — у меня еще один есть. Показать вход?

— Нет уж, не надо. У самого такой же, на всякий случай, — ухмыляется Паршивец, — хочешь сказать, тюрьма тебя ничуточки не научила?

— Тюрьма не учит, тюрьма показывает, что да как ты неправильно сделал, чтобы потом из нее выйти и больше не возвратиться, понятно? А про Нишу я не только думать не перестал, но еще больше теперь меня в нее тянет. Много у меня в ней дел незаконченных осталось.