Ловец человеков
Шрифт:
На охоту выехали из замка при свете факелов, едва только на востоке посерело небо над горами.
Кавалькаду составили Аиноа, ее паж, я, Филипп, Микал, Марк и Гырма. Я предпочел бы поехать и без двух последних, но моя невнятная пока еще служба безопасности пообещала вообще закрыть ворота и никого никуда не выпустить. Пришлось продавить минимум охраны. А то увязывались за мной амхарцы всем автобусом. И еще Ллевелин навязывал десяток своих лучников.
Помогла Аиноа, заявив, что в ее ущелье безопасно. Оно не проходное и чужие там не ходят. И что это совсем недалеко.
Лишних
Аиноа со своим пажом ехали впереди, указывая дорогу, хотя чего там было указывать — хорошо накатанная колея от повозок отходила в сторону гор от мощеной римской дороги и была отовсюду хорошо видна. Эта колея слегка петляла среди дубового леса, редкого, солнечного, почти без подлеска. Настоящая дубрава. Парк, а не лес.
Безлюдной эту местность также не назвать. То тут, то там мелькали среди деревьев серые юбки крестьянок, собирающих желуди в небольшие мешки, больше смахивающие на наволочки. Их двуколка ожидала на обочине. Глухой плетеный короб на треть был заполнен собранными желудями. Никакого тяглового животного рядом не было видно.
Я дал шенкелей Флейте и через пяток шагов оказался бок о бок с гнедой кобылой шевальересс.
— Аиноа, для чего ваши люди собирают желуди?
— Свиней кормить, ваше величество.
— Не легче ли свиней просто пасти в этих лесах, как это делают в Англии?
— Может, и проще. Только у меня для этого мало людей. Основная наша скотина — овцы. Пока пастухи гоняют отары по летним пастбищам, их жены выращивают свиней на продажу. В первый месяц зимы часть свиней заколют, ноги засолят, а затем закоптят в холодном дыму и продадут мурманам. Остальное мы съедим сами на встречу Олентцеро и на Рождество. Что не съедим — то засолим уже в бочках и солонину опять-таки продадим мурманам, чтобы им было чем питаться в море.
— Олентцеро? — переспросил я, услышав незнакомое мне имя.
— Да. Олентцеро — это такой древний бог, который приносит в наши края зиму. И если его не умаслить, то зима будет суровой и скот падет. На встречу Олентцеро у нас устраивается целый карнавал и пир горой.
Так вот ты какой, васконский Дед Мороз. Однако…
— А как же пост? — спросил я недоуменно.
От моих исторических штудий у меня отложилось, что баски — рьяные католики. В отличие от гасконцев.
— С приходом Олентцеро любой пост кончается, — засмеялась Аиноа.
— А как ваш падре к этому относится?
— А он что, не баск разве? Тем более что от прихода Олентцеро до Рождества ему всю неделю прихожане дарят подарки.
Женщины вышли к дороге, поклонились нашей кавалькаде, не выпуская из рук свои мешки с желудями.
Аиноа махнула рукой, и они, выпрямившись, стали ссыпать желуди в двуколку.
— А телегу они потом сами потащат в гору? — пожалел я баб.
— Зачем? — удивилась девушка. — Кто-то поехал на рынок в Сибур или Уррюнь. На этом месте оставил повозку, а товар перевьючил на осла. Расторговавшиеся на рынке, на обратном пути, снова впрягут осла, сложат в двуколку то, что наменяли в городе, и дотянут ослики ее до дому вместе с собранным урожаем желудей. Расплатятся с хозяином животного теми же желудями.
На следующий день другой сосед едет на рынок — и так пока все не отработают на взаимопомощи.— Они и на вас собирают желуди?
— Нет, ваше величество. Я в оброк получаю уже готовые ветчину и хамон с одной задней ноги каждой свиньи. До лета хватает.
— Свиней могли бы пасти подростки?
— Дети собирают ягоды, орехи и прочие дары леса в горах. За тот же сушеный шиповник моряки платят дороже свинины. Если на вес считать. Еще хмель собирают для мурманов, и они варят из него свое пиво.
Слово «пиво» девушка произнесла с некоторым омерзением.
— Но тут вы не правы, шевальересс: пиво, да еще под правильно закопченную рыбу — это очень вкусно.
— Пиво — грубый напиток. По мне, ваше величество, так нет ничего лучше нашего сидра или легкого белого вина, если под рыбу. — В ее тоне читалась некоторая ехидца.
Дорога приняла заметный уклон вверх, горы как бы приблизились и стали выше. Дубовый лес сменился ореховым с вкраплениями бука, граба и каштана, активно желтеющих, в отличие от дубов. Наступала самая прелестнейшая пора года — золотая осень, которую я очень любил и в прошлой жизни. От восторга даже перевел на васконский Пушкина:
Унылая пора, очей очарованье, Приятна мне твоя прощальная краса. Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и золото одетые леса…— Мне говорили, что вы поэт, ваше величество, — откликнулась Аиноа на мой экзерсис.
Сказала она это без какой-либо оценки. Так, факт констатировала. Интересно, кто из моих успел ей об этом настучать?
— Да что там, какой поэт, корявенькие вышли вирши, — обозлился я на себя за то, что не мог адекватно перевести музыку великого русского поэта на эускара. Не та фонетика. Смысл стихов я передал, а вот магию звуков — нет.
— Зато какой экспромт, — польстила мне девушка.
«Да, — подумал я, — нет ничего лучше хорошо подготовленного экспромта».
Чаще стали попадаться видимые с дороги фермы с отвоеванными у леса и расчищенными полями вокруг них. Большинство полей успели уже убрать, и они желтели стерней.
Попадающиеся нам навстречу крестьяне с улыбками кланялись своей сеньоре, желая ей благословения Девы Марии. А по нам — так, вскользь мазнули глазами, и ладно. Было заметно, что свою госпожу крестьяне искренне любят.
Весь путь занял у нас три часа, судя по солнышку.
От кавалькады отделился паж шевальересс и быстрым галопом ускакал в сторону вильи. Или Кастро? Или пуэбло? До сих пор не разобрался, какая между ними разница. Это у нас все просто: есть церковь — село, нет — деревня. А тут — большая куча самых разнообразных нюансов.
Не доезжая основного селения сеньории, кавалькада свернула в горы вдоль небольшой, но быстрой речки, которая музыкально журчала среди крупных камней на дне ущелья. И еще более получаса мы били копыта лошадям по окатанным весенним половодьем голышам. Склоны ущелья сходились с приличным уклоном, поросшие густым колючим кустарником, похожим на крымскую ежевику. Выше кустарника росли сосны и пинии.