Loving Longest 2

— У тебя такие светлые волосы… я думал, ты местный, из синдар.

— Нет, я авари, — он прислонился к стене, потом нащупал ногой лежавшую на других камнях, как скамья, плиту и сел на неё. — Я авари из Третьего рода эльфов. Мои деды ушли в далёкое странствие вместе со своим вождём Нурвэ и мы поселились на дальнем северном побережье. Говорят, раньше над морем было видно золотое и серебряное сияние — отблески света Деревьев из Валинора. Мать рассказывала, что в нас есть кровь кого-то из ваньяр, поэтому мы непохожи на других… были. Мои родные жили двумя маленькими посёлками, ни с кем не общались многие столетия. Мы называли себя кинн-лаи. Потом я ушёл далеко за птичьими перьями для праздничной одежды… для моей племянницы… Когда вернулся, никого не осталось.

— Слуги Моргота?..

— Нет, — ответил он, — море. Не знаю, за что Оссэ разгневался на нас. Случилась страшная буря. Я видел её в лесу, но издалека, да и то меня прижало к земле и я не мог встать. Оба посёлка смыло и часть берега обрушилась. Я остался совсем один.

— Мне так жаль, — сказал невидимый собеседник. — Я понимаю…

— А ты?..

— Мой отец погиб. Я потерял мать. Есть только старший брат, больше никого… — он услышал тихий стук, шорох камней; тот, кто назначил ему эту странную встречу, сел рядом; страж-авари ощутил, что его рука совсем рядом с его — он кожей почувствовал жар от его пальцев, хотя тот и не осмелился к нему прикоснуться. — А у тебя есть… здесь… кто-нибудь?

— Я же сказал, что я совсем один, — ответил страж.

— Я не о родных… — голос стал ещё тише. — Я… я хочу спросить, есть ли у тебя возлюбленная… свободно ли твоё сердце.

Он почувствовал, как горят у него щёки, и выговорил:

— Зачем… зачем ты спрашиваешь?

— Может быть, ты не захочешь… может быть… может быть, ты не откажешь хотя бы в беседе нолдорской девушке, которая… которая…

Голос в темноте дрогнул, стал высоким и нервным. Страж Тингола подумал было, что нолдо задаёт этот вопрос от имени своей сестры или какой-то другой родственницы, но потом вспомнил — «есть только старший брат, больше никого…». Он едва ли не в первый раз в жизни почувствовал, как отчаянно краснеет.

— Я… я… — он дёрнулся, не зная, как ответить, чтобы не обидеть, и почувствовал, как касается горячих и нежных, как зола в горящем очаге, пальцев. — Я ещё пока не любил, — ответил он. — И я ни с кем не помолвлен.

В ответ было только молчание: она позволила ему сжать свои пальцы, но сама оставалась недвижимой; он теперь уже понимал, что это она.

— Не молчи, — сказал он. — Не… не уходи. — её рука чуть дёрнулась, и он испугался, что она уйдёт.

Она так же молча положила голову ему на плечо; он почувствовал рядом со своими губами толстую, тёплую косу, провёл по ней рукой: почему-то даже на ощупь ему показалось, что волосы должны быть чёрные. От волос пахло каким-то ароматным, холодным деревом и чем-то похожим на металл: он подумал, что так, наверное, должно пахнуть серебро, если бы у него был запах. Она вздохнула и он понял, что она не задумывала это так, что это просто минута слабости, излишнего волнения. Она отстранилась и он сказал:

— Нет!.. Не надо… не исчезай, пожалуйста… Я могу поговорить с тобой! Только не уходи! Как тебя зовут?

— Это… это неважно. Называй, как хочешь. Я же не спрашиваю, как зовут тебя.

— Ладно; я вряд ли тебя с кем-то перепутаю, — ответил он и засмеялся; она засмеялась тоже и снова придвинулась к нему.

Он не мог вспомнить, на какой встрече поцеловал ей руку, а на какой — в губы. Помнил только что записка, которой его пригласили в тот день, когда он её поцеловал, была написана не на коре, а красными чернилами на обрезке пергамента — он до конца хранил её.

…Он боялся, что обнимает слишком сильно, но, лаская её, он понял, какие сильные у неё — хотя и тонкие и изящные — руки и ноги; она обняла его бёдрами и сжимала так, что ему было почти больно. Женской груди он у неё почти не почувствовал, но для него это было неважно: она была такой нежной, милой, такой восхитительной. Его любимой женой.

— Останься, — умолял он. — Не уходи, пожалуйста. Я знаю, ты привыкла к роскоши, к изяществу, ты учёная… но ты ведь сама говоришь, что любишь меня. Я знаю, ты нолдо, знаю, что вам нельзя находиться в Дориате без личного приглашения короля, но я попрошу Тингола, он хорошо ко мне относится, он ведь разрешит тебе остаться в моём домике… мы ни с кем не будем видеться… пожалуйста, любимая!

— Мне нельзя… — ответила она. — Меня он никогда не пустит в Дориат. Может, быть, ты… ты сможешь уйти отсюда. Я найду тебе место среди наших дружинников.

— Нет, — ответил он. — Кем я буду для тебя? — Он был простым авари, едва умевшим писать и читать, но у него тоже была гордость: ему не хотелось стать чужаком в свите гордой нолдорской девы или её брата, ловить насмешливые взгляды…

Он страшно жалел, что не согласился. Жалела ли она? Он не знал.

Он осторожно вызнавал, всё что мог, о нолдорских королях и князьях, про их язык и обычаи. В королевстве Тингола квенья, язык нолдор, был под запретом, но он всё-таки достал две учебных книги для школьников и в свободное время читал и перечитывал их у себя дома. Иногда, стоя на страже, гадал: кому же служит её брат, как его зовут? Как зовут её? Может быть, она сейчас вышивает гобелены для дворца короля Финголфина? Или её брат охраняет на севере Брешь Маглора? Вряд ли она живёт в Нарготронде или Гондолине — оттуда трудно выбраться. Может быть, её брат состоит в охотничьей свите Келегорма… как же там нолдор его между собой зовут? Туркафинвэ — или Турко, Тьелкормо — наверно, и как-то ещё. Или при Карантире — он Карнистир или Морифинвэ…

После Битвы Внезапного пламени она пропала; зимой, когда валил снег, он надеялся и напрасно ждал, что сейчас, как раньше, когда снег заметает все следы, она проберётся к тому месту, где он стоял на страже и оставит записку. Потом она появилась снова, и они встретились ещё несколько раз; из разговоров с ней он понял, что её родичи готовятся дать бой Морготу.

Страж попросил Тингола отпустить его, чтобы встать в ряды армии нолдорских королей, но тот отказал.

— Ты последний из кинн-лаи, — с сожалением сказал Тингол. — Если я сам уйду из жизни и встречу твоих родных или в чертогах Мандоса, или после перерождения — что я им скажу? Что я скажу вашему королю Нурвэ, твоей матери, твоему отцу? Что я виновен в окончательной гибели вашего рода? Все наладится… — Тингол хотел было назвать его по имени — но королю оно не нравилось, как и многим другим синдар. Страж к этому привык и не обижался. — Все будет хорошо, ты найдёшь себе жену и…

— Да я ведь… — ответил страж и осёкся. Объяснять было бесполезно. Он повернулся и выбежал из тронного зала.

Когда новости о катастрофе в Битве Бессчётных слёз дошли до Дориата, он потерял надежду.

Тысячи погибших и попавших в плен нолдор, и среди них — одно бесконечно любимое существо, — а он даже не знает, как она выглядит…

Он даже не может, как принцесса Лютиэн, отправиться искать её — он не знает, как её зовут.

Её брат наверняка мёртв, и даже если он жив, знал ли он о том, что у сестры был любимый, который её ждал?

Когда почти через три месяца он увидел записку «приходи», ему показалось, что он сейчас сойдёт с ума. Он сжимал её в объятиях, ласкал, безостановочно целовал и только когда она чуть слышно застонала, заметил: у неё перевязана рука; гладкий, шёлковый бок, по которому он так любил проводить пальцами, тоже был затянут бинтами.

— Ты ранена?! Ты воевала? — воскликнул он.

— Мы все воюем, — ответила она. В её голосе явно слышалось осуждение в адрес Тингола и других дориатрим.

— Но ты… неужели твой брат не мог освободить тебя от этого? Другие нолдор? Неужели они считают правильным, что женщина вынуждена браться за оружие? Если бы я мог…

Она вздохнула.

— Понимаешь… другие… они не знают, что я женщина. И не должны знать. Отец… у него были свои причины на то, чтобы воспитать меня, как мальчика. Кроме брата, здесь никто не знает. Я не могу… не могу ещё и поэтому.

Он крепко её обнял, прижал к себе; потом почувствовал, что она плачет.

— Ну почему я такая идиотка, — сказала она, всхлипывая, — почему я такая доверчивая? Почему я… — Карантир мог думать о себе, как о женщине, только в присутствии возлюбленного.