Ловушка для Крика

– Ты знаешь, я влюблён в женщину. В молодую женщину. Она моложе, чем была Селия, но у той на руках был ещё маленький ребёнок… которого вы убили!

– Божалуйста, де дадо, – всхлипнул Чак.

– Нет-нет, не беспокойся, это хорошая история; это поучительная история, – спокойно продолжил Крик. – Так вот, я влюблён, друг мой, и знаешь? Моя девочка учит быть великодушным, где надо и не надо, и доверяет мне. Она всегда делает усилие над собой. Следит за благородством души, понимаешь ли. Считает, каждый имеет шанс на спасение. Это библейская тема, по типу покайся – и воздастся. Я хочу ей соответствовать. Тоже сделать над собой усилие. Быть, знаешь ли, лучше.

Он молниеносно выбросил руку вперёд и схватил Чака за горло. Другой разжал его плотно сомкнутые губы. Чак не знал, что будет дальше, но догадывался – ничего хорошего. Он попытался укусить Крика и снова стиснуть челюсти, разводимые силой, но тот был куда сильнее:

– Так что была не была. Если выдержишь то, что я тебе уготовил, так и быть – отпущу на все четыре стороны. И даже не стану преследовать. Представляешь – никогда больше не появлюсь у тебя на горизонте. Веришь в это? Нет? Ладно, тогда ответь на другой вопрос. Ты в курсе, что нож при себе иметь необязательно, когда дело касается языка? Язык вырвать голыми руками очень непросто. Так мало кто умеет. Но не переживай! Тебе повезло! Я один из редких знатоков этого старинного искусства.

Чак выпучил глаза и яростно забился. Тогда убийца вскинул кулак. Один удар – и перед глазами поплыли звёзды с американского флага: с мускулистой руки истязателя на чёрную футболку Чака натёк пот. Крик ласково похлопал Делори ладонью по щеке и продолжил:

– Ты же знаешь, мой хороший. Убивать и калечить – тоже работа. Думаешь, треплюсь зря? Вообще, я не любитель трепаться, но знаю, что ты теперь никуда от меня не денешься. И хочу потянуть время, чтобы ты лежал и думал, как Селия, когда же тебе будет очень, очень больно. Я покажу, как это делается. Так умеют лишь те, кто часто свежует туши и с мясом… ну вот таким, как ты… хорошо знаком.

Он рассмеялся и раскрыл Чаку рот пошире. Тот пытался сомкнуть челюсти. Крик с силой их раздвинул.

– Я мог бы вырезать в твоём языке дырку, просунуть туда крепкую леску или верёвку и подвесить тебя к во-о-он той балке…

Он ухмыльнулся, указав пальцем на потолочную перекладину. У Чака от ужаса по загривку пробежала дрожь, и он вперемежку с рыданиями застонал. Крик отмахнулся:

– Но подумал, что это чересчур. Леска быстро его оборвёт, и дальше всё будет неинтересно. Так пытали своих пленников мафиози или боевики ещё лет десять или двадцать назад… Но я же не такой, как они. Я борец за добро и, мать вашу, сука, справедливость. Без пяти минут чёртова почти-что-Сейлор-чтоб-её-Мун!

Он крепко схватил Чака за кончик языка и зажал его большим пальцем на уровне нижней губы, а потом проник рукой глубже в рот и надавил на корень. Чак едва не сблевал, инстинктивно рванувшись вперёд.

– Тихо-тихо, все рвотные массы держим при себе, – предупредил Крик, – будь спокоен, я сделаю всё быстро. Некоторые дилетанты тянут с этим долго, нередко приходится работать двумя руками…

Боль, когда он рванул язык на себя, невозможно было описать. Если бы Чак мог, сказал бы: когда его резали ножом, боль была размером с прибрежную гальку, а сейчас – с астероид. Чака словно пронзило раскалённым железом от висков до груди. Всё онемело и снова вспыхнуло, разожглось мучительным очагом. Крик тянул, тянул и тянул язык. Под челюстью стреляло, рот стал кровавым месивом, полость наполнилась слюной, окрашенной в багровый цвет. Плоть всё же надорвалась. Треснула подъязычная кость…

Вопль, полный нечеловеческих мук, огласил стройку с такой силой, что Крик отпустил Делори и нанёс ему короткий удар в челюсть, сразу сворачивая её.

Со стоном тот ненадолго провалился в беспамятство. Сквозь полусон он слышал треск, чувствовал рывок. Кость дёрнуло, челюсть стала нарывать, лицо превратилось в пламенеющий ад. И снова – рывок, рывок, рывок, осторожный, по чуть-чуть, и плоть отделилась от плоти, а рот наполнился тёплой солёной кровью, которой Чак едва не захлебнулся, когда она пошла в горло.

Со свороченной челюстью он не мог больше даже вопить: просто мычал и стонал, чувствуя, как каждый зуб взрывается маленьким болезненным вулканом и боль отдаёт стреляющей судорогой в переносицу. Лицо у него стремительно отекло и онемело, как при уколе ледокаином у стоматолога. А потом в руке у Крика, в чёрной перчатке, он увидел довольно большой красный влажный ошмёток. Это и был его оторванный язык.

Чака обуял ужас, слёзы потекли из глаз. Случилось необратимое: теперь он навеки искалечен. От шока он даже забыл о своей боли, и она ощущалась глухо, будто звуки, доносящиеся из-под воды.

– Какой длинный, – заметил Крик и бросил за плечо свой страшный трофей. – Посмотрим теперь на кое-что другое? Быть может, оно будет чуть покороче… надрез-то я уже сделал.

Когда страшная догадка, что сейчас произойдёт, пронзила Чака, он рванулся наверх всем телом, не желая сдаваться без сопротивления. Но маньяк уже взялся за нож и с размаху всадил лезвие в его колено. Он приколол Чака к полу, как бабочку булавкой. Гортанный горловой рёв не остановил его. Крик спокойно спустил с жертвы спортивные штаны и боксёры, холодно разглядывая скукожившийся, обмякший от пыток и страха член.

Чак часто дышал, доживая последние минуты своей жизни, испытывая ужас и безнадёгу от своей страшной кончины и смаргивая слёзы, которыми глаза жгло от боли и страха. Он не знал, что его спрятанный труп найдут местные ребята, которые порой приходили на старую стройку, чтобы порисовать граффити, выпить пива и спрятаться от взрослых, – здесь, изуродованным, зверски убитым, оскоплённым. Но это произойдёт через неделю после его смерти: а пока… пока Крик, размяв шею и хрустнув костяшками пальцев, бодро сказал:

– Ну что ж, эта штучка не такая здоровая, как твой болтливый язык. Управимся побыстрее?

Глава первая. Рамона

Скарборо. Штат Мэн. 28 октября 2006 года

– Что скажешь, Вик? Пойдём туда вместе?

Он неторопливо качнул головой. Что сказать Рамоне – белой девочке из приличной семьи, дочке врача и юриста, его старой подруге, его первой любви?

Вику было семнадцать, и он ни черта не знал, как ответить правильно. Рамона – его ровесница, рыжеволосая бестия с волнистой копной роскошных кудрей и мягкой улыбкой, – кажется, в отличие от него уже понимала, что он скажет, потому что положила ладонь ему на щёку. Вик растерялся.

Он всегда терялся, когда ему задавали такие вопросы, потому что знал: ничего хорошего от этого не жди. В Скарборо было мало детей, которые хотели бы играть с плохо одетым смуглым мальчиком Виктором Крейном. Родители смотрели так, словно он был грязным, вшивым или заразным. Иногда он слышал: «Господи, Энди, Тедди, Джон, Джордж или Френк, или бог знает кто ещё, не подходи к нему: в чём, чёрт возьми, у него руки?» Вик мог бы ответить, в чём. Чаще – в пыли: он лазал везде, куда можно было залезть. А ещё – в синяках, ссадинах и царапинах, и не только руки. Он частенько ходил битым. Его колотили и ровесники, и ребята постарше. Иногда и взрослые прогоняли из продуктового или хозяйственного магазина. Бывало, он ходил за покупками один, если бабушка чувствовала себя дурно. И бывало ещё, возвращался с пустыми руками, растерянно выкладывая из нашитого кармашка за пазухой рубашки деньги, до которых дело не дошло. Тогда Адсила Каллиген тихо ругалась на цалаги [2] , и Вик опускал взгляд, но запоминал каждое изощрённое грязное выражение. Она ругалась со всеми. Со школьным советом, с продавцами, с хозяевами магазинов, с водителем автобуса, который частенько пропускал остановку у озера Мусхед, просто не доезжая до неё, и Вик вынужден был бежать в школу на своих двоих и, конечно, часто опаздывал, а потому получал от учителей нагоняй. Здесь, на клочке земли чероки, которых местные жители пытались выгнать из Скарборо, но так и не смогли, остались только старики, а их дети и внуки разлетелись, словно птицы; покинули старые трейлеры, натыканные посреди леса, будто сигнальные флажки на егерской охоте. Вик часто думал, что это место похоже на кладбище, только вместо надгробий – трейлеры: «Хобби» и «Табберты», симпатичные «Джейко» и купленные через бог весть сколько рук «Клаусы». Автодома-развалюшки – прицепы, которые уже никогда и никуда не поедут, так же как и их едва живые хозяева, покинутые целым миром.

2

Цалаги – язык индейцев чероки, а также алфавит, созданный вождём Секвойей (Джорджем Гессем) в 1891 году.