Ловушка для волшебников

Глава двенадцатая

«И зачем Хатауэю понадобилось угрожать нам и перекапывать улицу? — размышлял Говард. — Лучше бы он пришел и потолковал с папой. Папа точно принял бы его сторону! Потому что Хатауэй…» Тут Говарда царапнуло некое подозрение, и он как вкопанный остановился между витринами с бабочками. Это что же получается? Шик изо всех сил старалась привлечь их с Катастрофой на свою сторону, а Хатауэя обозвала ловким типчиком. Но что, если Хатауэй потихонечку гипнотизировал Говарда, как в свое время это пыталась делать Шик? Говард мысленно прокрутил в голове визит к Хатауэю, однако ничего подозрительного ему не вспомнилось.

Манеры у Хатауэя мягкие, но все равно никакой он не ловкий типчик — ведет себя так же прямолинейно и открыто, как Арчер. Вот это-то Говарда и беспокоило. Когда Арчер пришел к ним домой, Говард внимательно следил за папиным лицом и по его выражению понял: с Арчером дело нечисто. Жаль, жаль, что папа не ходил с ними в прошлое к Хатауэю! Уж он бы разобрался, что к чему. «В одиночку мне не сообразить, врет Хатауэй или нет», — с горечью понял Говард.

Он еще раз прокрутил в голове визит к Хатауэю. Хатауэй вел себя разумно, к гостям отнесся с пониманием. И не только не попытался удержать их в прошлом, наоборот, засек время, чтобы Говард с Катастрофой пробыли у него не больше часа и не рисковали. Хатауэй согласился отозвать дорожных рабочих и прекратить дурацкий ремонт улицы. В общем и целом получалось, что за весь тот час Хатауэй ничего плохого им не сделал, только вот… Об этом Говарду пока что даже думать не хотелось, но из песни слова не выкинешь: Хатауэй сказал, что он, Говард, — приемыш. Сказать-то Хатауэй сказал, но и сам удивился, когда вычитал это в своей книге с родословными. Правда, удивление тоже могло быть разыграно в порядке очередной хитрости… Ох и трудно же понять эту семейку! Поди разберись, что творится в голове и на сердце у Хатауэя, Шик или Арчера — они ведь не как обычные люди. Говард окончательно запутался, ему стало тошно и одиноко, а еще отчаянно захотелось посоветоваться с мамой или папой.

Минуточку-минуточку! Мама всегда говорит, что про человека можно многое понять по его жилищу. Говард подумал об уютном, обжитом доме Хатауэя, о возне в саду и запахах стряпни. Славный дом, совсем не похожий на тикающий и жужжащий ангар Арчера, роскошный особняк Диллиан или мрачное логово Шик. Хатауэй и правда в этом семействе как подкидыш. Ясное дело, остальные его не понимают и ни в грош не ставят.

На душе у Говарда полегчало, и он, окрыленный, быстро зашагал мимо экспонатов выставки про саксов. Катастрофа до этого героически держалась на ногах, а тут ее словно подкосило от хмеля — она еле плелась за братом. Когда миновали скелеты, Катастрофа вдруг громко и проникновенно заявила:

— Никто меня не любит!

— Прекрати нести чушь! — оборвал ее Говард. — Вовсе я не чешу нюшь! — возмутилась Катастрофа.

В вестибюле она ощутила настоятельную потребность лечь на пол и похохотать.

— А ну-ка, живо вставай! — велел Говард.

Но Катастрофа валялась на полу, дрыгала ногами в воздухе и, похоже, плакала и смеялась одновременно. Обернувшись, Говард увидел музейного смотрителя. Тот глядел на Катастрофу и Говарда с крайним неодобрением.

— Молодой человек, не могли бы вы забрать девочку? — спросил он Говарда. — Музей закрывается.

Говард попробовал поднять Катастрофу силой, но куда там! Она лишь перекатилась на живот и объявила:

— А меня сейчас стошни-и-и-ит!

— Здесь?! Не вздумай! — возмутился Говард. Он ухватил сестру под мышки и рывком поставил на ноги. Катастрофа почему-то очень потяжелела, ноги у нее подгибались. Говард волоком протащил ее через вестибюль к выходу и каким-то чудом преодолел со своей вопящей ношей вращающуюся дверь. Катастрофу эта затея рассмешила до колик — когда они оба вывалились во двор, она заливалась икающим хохотом.

Оказалось, что на улице гораздо темнее и холоднее, чем у Хатауэя. Как же обрадовался Говард, завидев Громилу! Тот терпеливо топтался у входа в музей, облокотившись на каменного льва. А на другого льва облокотился Рыжик Хинд и метал на Громилу свирепые взоры, и это Говарда совсем не обрадовало, но что поделаешь, если от Рыжика не отвязаться. Когда Громила и Рыжик увидели, как Говард волочет из музея Катастрофу, они вздрогнули от неожиданности и очень удивились.

— Что-то тут не то, — определил Громила.

— Понимаете, Катастрофа перебрала вина, — объяснил Говард, отдуваясь.

— В музеях наливают? Надо же, — удивился Громила. — Не знал.

— Да нет! — Говард сделал вид, будто не замечает злорадной ухмылки на физиономии Рыжика. — Мы были у Хатауэя, а он угостил нас вином, потому что вода там плохая. Громила, вы не могли бы понести Катастрофу? Она почему-то стала страшно тяжелая.

— Понесу, вопросов нет. — Громила наклонился и легко поднял Катастрофу на руки, будто экскаватор ковшом. — Не знал, что Хатауэй тут живет.

Катастрофа сподобилась заметить, что ее куда-то несут.

— Отпусти меня, отпусти-отпусти! — завизжала она, яростно брыкаясь и пихаясь. — Уйди! Не хочу тебя, хочу Хатауэя! Он самый хороший, лучше всех!

Громила явно огорчился, но тем не менее зашагал прочь от музея, не обращая внимания на то, что Катастрофа молотит руками и ногами. Говард устало топал следом, а за Говардом тащился неотвязный Рыжик и ухмылялся от уха до уха, даже синяки не мешали.

— Пусть меня Хатауэй несет! — скандалила Катастрофа.

— Да ладно, — успокаивал ее Громила. — Я тоже ничего. Тебе нравлюсь.

— Не-е-ет! — рыдала безутешная Катастрофа. — Хочу Хатауэя!

— Угомонись, Катастрофа, — нагнав Громилу, велел Говард. — Ты прекрасно знаешь, что Хатауэй живет в прошлом, и к тому же очень обижаешь Громилу и ранишь его в самое сердце.

На Катастрофу тотчас напал приступ раскаяния. Она пылко обвила Громилу за шею и захлюпала носом.

— Ты хороший! — оглушительно и прочувствованно сообщила она. — Милый, славный Громилушка-милушка! Я тебя так люблю, так люблю! Ты мой самый распрекрасный Громилушка, лучший в мире!

Они как раз дошли до очередного уличного фонаря, и в его свете лицо у Громилы оказалось кирпично-красным от смущения. Говард каждой клеточкой ощущал, что Рыжик неотвязно следует за ними и наверняка веселится от души, а самое плохое — прекрасно их слышит. Рыжик, как и Шик, знает лишь, что они ходили к Хатауэю — ничего больше. А Катастрофа вот-вот выболтает все подробности!

— Катастрофа, умолкни, я тебе серьезно говорю! — настойчиво потребовал Говард.

Но Катастрофа никак не могла угомониться. Она всю дорогу осыпала Громилу хвалами и комплиментами и только у Косого проезда вдруг отключилась на полуслове и заснула глубоким сном, похрапывая и прижавшись мокрым личиком к шее Громилы. Руки и ноги у нее болтались как тряпичные. Громила боялся разбудить Катастрофу и до самого дома нес свой драгоценный груз, ступая огромными беззвучными шагами, даже вроде бы на цыпочках. Говард шел за Громилой, а Рыжик — за Говардом. Наконец Громила перешагнул канаву перед домом и свернул к черному ходу дома номер десять.

Но Говард остановился и повернулся к Рыжику. Тот благоразумно застыл на безопасном расстоянии.

— Ну, что встал? — спросил Говард. — Иди сюда, чего ждешь?

Рыжик не ответил и не шелохнулся. Может, не совался он лишь потому, что думал — а ну как Громила выскочит из черного хода и отметелит его? Но Говарду было уже все равно, и он решительно пошел на Рыжика, прикидывая соотношение сил. Оно складывалось в пользу Говарда: роста они с противником одного, правда, Рыжик старше, зато он тощий и жилистый, а Говард плотный. Тут, около дома, светло от фонаря — не промажешь в драке. Говард был уверен в победе. Но к его удивлению, Рыжик попятился и чуть не свалил пластиковый красный конус.