Ловушка Пандоры

«По каким-таким правилам?! — крутанула у виска логика. — Нет тут правил. Ты — первопроходец. Вот тебе свобода и анархия — никаких правил, только твоё содержание. Действуй в соответствии с ним».

«Может, держат неоконченные дела?» — снова услужливо подсказала память, напрочь перегруженная голливудскими фильмами, но делающая вид, что пахала всю жизнь не зазря. Теперь, пока Матфей не закончит тут всё: комикс не дорисует, диплом не получит, маму не успокоит… Ключевое во всем этом — частица «не».

Тревогой отозвалась мысль о маме. Как он её успокоит? Старушка Вупи Голдберг в Америке живет, а других экстрасенсов по этой части он не знал.

Ну, что за бред опять лезет из него? Попытка включить юмор провалилась. Он поморщился: от шуточек «за двести» в своем исполнении — хоть прямо сейчас можно было в «Кривое зеркало» идти.

Заскрежетало. Холодно сделалось. Запахло цветами.

Сзади. Близко. Она стояла сзади и близко. Загривок дыбом поднялся.

Повернулся скорее инстинктивно, чем осознанно. Содрогнулся — вот и ответ.

Чего так дернулся, если уже умер? Чего бояться, что смерть пришла? Вроде бы облегчение должен почувствовать — дилемма разрешилась. А почему-то жутко до оцепенения и холодно, хотя в свитере.

Перед ним старуха, лица не разглядеть, как ни вглядывайся. В черные одежды кутается — победила и не спешит. С чем, интересно, не спешит? Пока ни с чем не спешит.

Точно такая же, как и при жизни мерещилась. Только без пресловутой косы. Или не мерещилась, а так, намекала, что она всё равно его заграбастает, сколько бы он ни пыжился, сколько бы ни боролся.

Зачем он только старухе-то сдался? Он юн и неопытен, за душой ни гроша. А может, поэтому и сдался? Как уверял известный авторитет — Сидор, старушки любят молодые, крепкие тела. Сидор таким методом все пытался сдать матан, предварительно сделав в группе соц. опрос на тему: «даст / не даст».

По его заверениям, в итоге оказалось, что математичка была не против. Вот только на плече у преподши, якобы, обнаружилась здоровенная бородавка, которая напоминала третий глаз и хотела лишить его мужской силы. Сидору пришлось скрываться от ее ласк. Так он всем объяснял нежелание идти на поклон и молить о пересдаче. Это был гон чистой воды. Только Матфей никогда не мог определить точно, где именно Сидор говорит правду, а где врет.

Да, самое время перед лицом смерти думать о всякой хрени. Старая ведьма его за это в ад утащит, прям как математичка Сидора в армию. Возможно, как раз сейчас на чашу весов возложены все его добродетели. Хотя старуха сама виновата — сцена слишком затянулась.

Матфей напрягся, пытаясь скорчить из себя облико морале. Усиленно стал транслировать, как он любит котяток и щеняток, визуализируя в башке умилительные видюшки на тему братьев наших меньших. Но, видимо, от смерти греховную правду не утаить. Теперь оставалось только каяться, что он всех этих злосчастных пушистиков и слюнявых детишек, что лепетали смешные, по мнению их родителей, трехэтажные маты, с раздражением игнорил.

— Ты опоздала. Время смерти уже тринадцать минут как прошло, — от волнения выпалил Матфей, от чего во рту стало сухо.

Собственный голос противно резанул по ушам фальцетом и очевидной глупостью сказанного. Такое чувство возникает у подростка на свидании, если девка очень нравится, а говорить с ней еще не понятно как и о чем, иногда вдруг выпаливаешь какую-нибудь несусветную чушь, от которой хочется самоубиться на месте. И как же круто, когда в ответ она задорно смеется Аниным смехом.

Но старуха не смеялась. И хотя её лицо было скрыто, Матфей был уверен, что и не улыбнулась. Его так и подмывало сорвать с неё капюшон, вглядеться в свои последние минуты, но Матфей трусил. Напряжение от дурацкой реплики только возросло. Делалось все больше не по себе. Хотелось одного — свалить подальше.

Он решился и попробовал уйти. Но его пригвоздило к месту. Задышал носом. Отметил, что дышит, и что сердце стучит в ушах.

А она, та что в капюшон прячется, молчит. Поэтому говорит Матфей:

— Может, ты/вы скажешь/те, в чем тут суть?

Молчит. Все больше становится, все темнее, а он съеживается, съеживается в крохотную точку. Дышит носом. Контроль пытается сохранить. Тщетно — внутри все узлом завязывается. Дышать все труднее. Огонь подступает к горлу.

А может, ну его — дышать? Может, так и должно быть после смерти, уже всё — отдышались, и ему пора? Может, таков путь в нирвану.

— Силён, — шипением ранит воздух звук из капюшона.

Остатки самообладания разбегаются. Мышцы сводит судорогой, и зубы мелко так выстукивают дробь.

Смерть становится всё больше…

Нет! Это он — все меньше! Истончается, как отслужившая ветошь.

Последней лампочкой сознания мелькнуло воспоминание с лекций по Эдварду Мунку. Махнули крыльями ангелы безумного творца: болезнь, печаль и смерть. И его вечный «Крик» в размазанных красках ужаса. Точная иллюстрация происходящего сейчас с ним самим. Матфей съежился до беззащитного, одинокого эмбриона. Он ничего не может противопоставить крику. В этом крике конец и начало соединяются в единое ничто.

Старуха вытянула вперед руку, поманила к себе. Его поволокло по скользкому белому кафелю, как безвольную марионетку.

Сквозь шипение раздался щелчок. Картинка распалась на мелких черных мушек. И собралась заново в искаженной перспективе. Тени сместились, стали более плотными, чем объекты. Материальный мир размылся в призрачный мираж. Все преграды исчезли, и зрению ничего не мешало проникнуть сквозь черное пятно ткани и заглянуть в самую суть старухи. А там внутри…

Матфей заорал. Туда ему совсем не хотелось!

Его затягивало нечто.

Трухлявая серость расползалась из сосущей дыры, заполняя все вокруг. Серость пульсировала аморфной плотью. Сползалась в очертания оголодавших морд, состоящих из сотен хищных полостей, что рвали друг друга на слизкие серые куски. Это был сам голод, сам ужас.

В этой чудовищной каше мелькнула розовато-сиреневая искорка. Мелькнула, как ложная надежда и утонула в склизкой серости. Отняв остатки сил.

Никуда его не проводят — его сожрут!

Умереть — оно хрен с ним. Но стать чьей-то жрачкой? Это Матфею совсем не улыбалось.