Ложь. Записки кулака

Сергей Егорович встал, накинул на плечи полушубок и пригласил Козырева выйти на улицу. Амбар был заперт на замок. Сергей отпер его, распахнул двери и в нос ударил привычный запах хлеба.

— Вот, Иванович, все зерно, которое я хранил для посевной. Все зерно отборное.

Ничего я не прятал. Можете искать, но ничего не найдёте, так что забирайте то, что есть!

— А забирать мы не будем, наоборот, всё, что соберём на селе, мы ссыпем тебе в амбар, под твою охрану. Амбар у тебя просторный, сухой, крепкий и зерно будет здесь как у Христа за пазухой. А если надумаешь вступить в колхоз, милости просим. Еще раз говорю, смотри, не опоздай!

— Хорошо, подумаю, но с таким колхозом я не согласен!

— Говорят, что хозяин — барин! Скажу откровенно, что и мне не все по душе, но я рядовой партии и выполню всё, что мне прикажут, а приказали мне сделать МТС, колхоз и ликвидировать кулачество как класс. А ты будешь с нами или не будешь — от этого ничего не измениться. Мы заберём у мужиков землю, скотину, сельхозинвентарь, без которого они ничего не сделают. Все как миленькие побегут в колхоз и забудут о тебе!

Козырев с Сергеем вышли из амбара, пожали друг другу руки и пошли каждый в свою сторону.

Не успел Козырев скрыться в проулке, как несколько мужиков вошли в дом Пономарёвых, расселись по скамейкам и стали вопросительно смотреть на Сергея. Наконец Чульнев спросил:

— Ну, Сергей Егорович? Что сказал Козырев?

— Повторил то же самое, что говорил на собрании. Сказал, что у нас отберут скот, землю и сельхозинвентарь, а без этого мы с вами будем похожими на общипанных гусей — и на люди показаться стыдно и в ненастье будет холодно!

— Так, что же нам, Сергей Егорович, делать?

— Что я могу вам посоветовать, если я не знаю, что мне самому делать. Только скажу, что у них армия, милиция, прокуратура, тюрьмы и если они решили создать колхозы, то ни мытьем, так катаньем, своего добьются. В сложившейся обстановке мужику нужно записываться в колхоз или бросать всё и уезжать в город. А как вам поступить решайте сами!

Мужики покачали головами, тяжело вздохнули, встали и направились к двери.

После обеда к Сергею пришел его брат Никита, расстроенный и подавленный. Обычно непоседливый, он на этот раз он был угрюм, тих и молчалив. Долго сидел молча, барабаня пальцами по столу. Было заметно, что ему трудно начать неприятный разговор о событиях прошедшего дня. Наконец он резко повернулся к брату и почти истерическим голосом выпалил все, что накопилось у него в душе.

— Да, что же это такое делается? Да есть ли правда на земле, да есть ли бог на небе?

Почему нас не оставят в покое? Кому это нужно и для чего мучат людей? Нужно было воевать — мы воевали, но, выходит, завоевали власть не для себя, а для кучки негодяев. Так властвуйте, тешьте свое самолюбие, но не мешайте нам работать так, как нам нравиться. Почему они лучше нашего знают, как нам работать? Сейчас был у тестя и нагляделся такого, что зубами был готов перегрызть горло всей этой швали, которая и лаптей хороших не носила. Вся эта банда лодырей издевалась и унижала его. Его, которому они и в подметки не годятся! Выгребли последний хлеб и, когда он стал проситься в колхоз, то этот горбатый удав Гандобин ответил ему, что они кулаков в колхоз не принимают и что его место в Соловках. Выгребли хлеб у нашего отца, у дяди Митроши, у Чульневых, Дымковых, Рыбиных, у Хохлов и в других дворах, то есть у тех, кто все эти годы кормил эту голытьбу и их голодных ребятишек. Поговаривают, что скоро и скотину отберут. Да, еще, Серёга! Всем, кто подал заявление в колхоз, выдали по пятьдесят рублей и люди повалили в сельсовет с заявлениями. Получили деньги, расхватали водку в лавке и скупили весь самогон!

Выговорившись, Никита немного успокоился и как-то сник, словно выдохся. Немного помолчал, а потом с какой-то безысходностью спросил брата:

— Что же нам делать, Серёга?

— Не знаю, что тебе сказать. Сегодня утром приходил ко мне Козырев и предложил, чтобы я возглавил колхоз. Он не дурак, и хорошо понимает, что если я соглашусь быть председателем колхоза, то люди без всякого нажима и угроз вступят в колхоз и будут исправно работать. А начальство доложит наверх, что благодаря умелому руководству представителей Обкома партии и хорошей разъяснительной политике, крестьяне села поголовно записались в колхоз. Тем самым будет выполнена директива ЦК ВКП (б) по сплошной коллективизации сельского хозяйства.

— И что же ты ему ответил?

— Сказал, что подумаю. Но я на это не пойду!

— А может, Серёга, и действительно согласиться с ним, стать председателем колхоза и помочь народу?

— Никита, ты сам не понимаешь, что ты мне советуешь. Неужели тебе не ясно, что они хотят из меня сделать, что-то вроде приманки, на которую клюнут простоватые мужики. Как только я сделаю свое дело, я им стану не нужным. Более того, я для них буду опасным. Сказать почему? Да потому, Никита, что колхоз — это новое крепостное право, но только в более изощренном виде. Если барщина допускала наличие у крепостных надела, лошади, то колхозный строй категорически это запрещает. Значит, колхозник будет полностью зависеть от государства. Если государству нужен будет хлеб, то оно выгребет из колхозного закрома все до последнего зерна, оставив колхозников без куска хлеба. Это первое. Теперь второе. Ты знаешь, что прошлый год был неурожайным, да к тому же крестьяне уменьшили посевы. У людей нет хлеба, но есть неплохой семенной фонд у наших кооператоров, правда небольшой. Ты сказал, что и это выгребли до зерна. Ну, наберут таким путем они около трехсот пудов, что хватит десятин на пятьдесят, а остальное чем засеивать? У государства запасов зерна нет. Может из Сибири привезут? На это надежды мало. Ты, Никита, спрашиваешь, что нам делать? Ты этот вопрос адресуй не мне, а нашему правительству и спроси, что оно думает делать дальше? Ведь вся его политика ведет к голоду в стране? Мне порой кажется, что там не ведают, что творят.

Братья закурили, молча, посидели, думая каждый о своем.

— Я, Никита, теперь уверен, — продолжал Сергей — что в ЦК и в правительстве сидят такие же никчемные люди, как наш Митька Жук и Варька Култышкина. Ведь давно подмечено, что скажи мне, кто твои друзья, и я скажу кто ты. Если бы было иначе, то Москва бы поддерживала не лодырей и бездельников, а людей деловых, честных, работящих. Ты сказал, что может быть мне принять предложение Козырева. Я не согласен с этим не только потому, что в колхоз тянется всякая шваль, а потому, что эта шваль будет разлагать людей. Недаром говориться, что если в стаде заведется одна паршивая овца, то она все стадо испортит. Вот Иван Рыбин с братом Ильёй скашивают по десятине ржи в день, а Митька Жук или Петька Лобода никогда косы в руках не держали. Как их можно поставить рядом с Рыбиными, а Жогова с Чульневыми. Посмотрят работяги, привыкшие вставать с петухами и работать до седьмого пота, на лодырей, и тоже станут работать спустя рукава. Они уже не побегут чуть свет в поле, не станут косить, когда Лобода или Жогов будет отдыхать под копной. Люди скоро поймут, что они не обязаны на них работать, на их детей, на их благо. Это и есть самое страшное в колхозе. Эта вся компания по коллективизации сельского хозяйства есть ничто другое, как авантюра, и в ней я участвовать не собираюсь. Я не хочу обманывать народ. Подожду, посмотрю, а там видно будет. А ты, Никита, поступай, как знаешь. Я тебе не советчик!

Брат встал и, не попрощавшись, ушел.

На другой день все вышло совершенно не так, как планировало партийное руководство села, а шиворот — навыворот. С наступлением темноты и всю ночь шел забой скота. Под нож пускали не только свиней и овец, но и дойных коров, не говоря уж о яловых и бычках. На полученные от колхоза деньги скупили всю водку и самогон, жарили печёнку, варили требуху. Ходили друг к другу в гости, обильно угощали мясом родных и соседей, предлагали целые туши беднякам, пели песни.

Глухой Митрон тоже забил корову и телку, но куда деть столько мяса не знал.

Много ли им нужно было со старухой. Повертелся по дому, походил по двору, заглянул в сарай, где висели туши, и такая его взяла тоска, хоть в петлю. Долго он мучился в своем раздумье, пока не решил проведать своего младшего сына Михаила. С тех пор как Митрон отделился от сына, прошло немало времени, немало утекло воды, но между ними так и не наладились доверительные отношения. Ссориться они не ссорились, но не было тех чувств, которые обычно бывают между отцом и сыном. Самый младший в семье, любимец матери, Михаил рос, не в пример старшим братьям и сестрам, лодырем и гулякой. Отцовский надел он вскоре промотал и его все чаще видели не в поле, а в сельсовете, где он нашел родственные души в лице Митьки Жука и Гришки Казака. Митрон давно махнул на него рукой, считая его выродком и пропащей душой. Но последние события заставили Митрона поговорить с сыном, ведь он, как никак, околачивается около начальства и, может быть, что-нибудь подскажет или посоветует путного.

Когда Митрон зашел к сыну, то застал пир горой. Правда, гостей у того в доме не было, но он с женой сидел за столом, который был завален мясом, и стояла пустая бутылка. Оба они были навеселе и, обнявшись, пели песню. Митрон поздоровался, снял шапку и присел к столу.

— Никак, батя пожаловал. Милости просим быть гостем, а бутылку поставишь, становись хозяином!

Митрон не пил и не терпел пьяных, но, зная привычку сына, прихватил с собой чекушку первача, которую и выставил на стол. Сноха улыбнулась, с жадностью схватила бутылку и тут же разлила содержимое по кружкам. Свекру она выпить не предложила, зная, что тот не выносит хмельного. Закусывать они не стали. Очевидно, были сыты. Мишка, сытый и довольный, привалился спиной к стенке и пьяно пялясь на отца, спросил, икая: