Лозоходец
Шрифт:
Даша сняла рубаху, раздела меня, провела ладонями по моим плечам, прильнула всем телом. И разом весь стыд пропал, только запах её кожи, волос, нежные губы, что покрывали моё лицо поцелуями. Не чужая она мне вовсе…
«Парились» долго, потом мыли друг друга, тихонько беседуя о насущном, уставшие и счастливые. Дарья пропарила каждую мышцу, ловко орудуя веником. Точно заново рождённый вышел я из бани.
Ночью стоило мне заснуть, перед глазами встала наша улица…
И сон странный, слишком реальный. Я чувствовал запах гари, слышал крики где-то позади себя. Над домом стоял чёрный смоляной столб пожарища. Шагнул в калитку. По двору метались переполошённые куры, в сарае мычала от страха корова, чуя огонь, ржала, билась лошадь в загоне. Из окон избы вырывались языки пламени,
А среди двора лежала беременная Даша, неловко раскинув руки. Всё тело было присыпано пылью и сажей. На ветру трепыхался конец платка, что сполз с шёлковых волос. Под женой растекалась страшным спрутом кровавая лужа, тёмные полосы свернулись в пыли, став бурыми от грязи. Из-за угла виднелся упавший на землю отец, висок его был разбит, кровь залила ухо и шею, ветер трепал седую бороду, цеплялся своими невесомыми пальцами за волосы.
Огонь подобрался к стоявшей у дома старой урючине, цветущие лепестки подрагивали от жара, обугливаясь, вот уже занялись мелкие ветки.
Я закричал… и проснулся от собственного ора.
– Что ты, Егорушка? – подскочила встревоженная Дарья.
Вот она, живая. Я прижал её к груди, где судорожно билось сердце от пережитого ужаса:
– Спи, родная. Кошмар приснился. Напугал тебя?
– Погоди, – Даша слезла с кровати, – воды тебе подам. Попей холодной и дурного сна будто не бывало, мало ли что привидится?
Скоро она уже посапывала на моём плече, а я лежал, глядя в тёмный потолок. Слишком реальным был сон. Страшным. По телу до сих пор бегали мурашки.
А если это не просто кошмар? Если не зря меня забросило сюда? Должен же быть в этом какой-то смысл? Может, потому и показали мне будущее, чтобы сумел уберечь свою семью? До утра мне так и не удалось сомкнуть глаз.
Глава 4
А утром за мной приехали из дальнего села, стоило нам только подняться, как в ворота затарабанили.
– Кого там принесло? – нахмурился отец. – Ни свет ни заря, лезут в дом.
Он вышел на крыльцо, цыкнул на брехавшего кобеля и открыл ворота, минут через пять в дом вошёл низкий мужичонка, снял шапку, смял её в руках.
– Егор-ака, поехали с нами, – поклонился он, завидев меня, – без воды мы остались.
– Что случилось? – в голове панически заметались мысли. Что делать? Хоть и помню я, как тот прежний Егор отыскивал и чистил колодцы, сам-то ни разу этим не занимался! А дело это непростое, тут чутьё нужно и немалое. Я бы даже сказал дар.
– Ой, – покачал головой степняк, – совсем вода плохая, грязная, пить нельзя. Поехали, пожалуйста. Мясом заплатим тебе.
Мясо – это хорошо, в хозяйстве у нас его вдосталь не было. Можно, конечно, и двух ещё коровок завести, и козочек, баранов, только налоги за каждую скотину платить надо, что многим не по карману. Жили ведь натуральным хозяйством. Рожь и ячмень сдавали государству. Здесь не так бушевала продразвёрстка. Часть урожая приходилось продавать властям за рубли. Остальное, если не всё выгребли, разрешалось менять, но только на продукты. Однако в иные года заставляли сдавать даже овощи, выращенные на зиму, объявляя эту часть “излишками”.
– Не отказывай людям, – поддержал степняка отец, – сам знаешь, не положено это, да и колодец у них один на всю деревню. В лесу родники есть, но разве от них воды натаскаешься? Так ведь, Куланбай?
– Так, Иван Кузьмич, всё верно говоришь.
Дарья тем временем, накрывала на стол.
– Что же вы гостя на пороге держите? Егор, загоняй телегу Куланбая во двор и садитесь завтракать. Потом уж соберёшься.
Вышел на улицу, а у самого в мыслях, что с собой брать? Лопата и вёдра, поди, и в их деревне сыщутся, незачем с собой тащить. А дар, которым владел Егор, к сожалению, с полки не возьмёшь. Ну хоть попробую, глядишь, сам пойму, что да как.
Пока мы ели, Даша собрала для меня небольшую котомку со снедью, хоть и говорил Куланбай, что взял с собой еды. Я не знал, где находится та деревня (отчего-то подобные воспоминания затерялись в пучине слившихся воспоминаний двух людей), а спросить побоялся.
Видно по разговору, что не раз бывал там прежний Егор.Скоро засобирались в дорогу, степняк поторапливал, ехать далеко. Я оделся, прихватил телогрейку, хоть и лето на дворе, а ночи прохладные.
Попрощался с родными, отец открыл ворота, и телега, запряжённая пегой кобылкой, тронулась в путь.
Дорога вилась через речку, где был проложен крепкий деревянный мост, всё дальше и дальше, в сторону темнеющего леса. Скоро начался кедрач, высокие исполины не теснились друг к другу, стояли точно колонны – величественные, исполненные достоинства. По веткам сновали белки. Промеж кедров росли осинки, дрожа на ветру, словно им было холодно. Виднелся дикий боярышник, кусты барбариса, папоротники раскинули свои резные листья, что иногда были с рост человека. Тихо в лесу, спокойно и мы невольно заговорили шёпотом, точно боясь потревожить хозяев. Вдоль накатанной колеи тут и там виднелись красные и жёлтые шляпки мухоморов, раскидистые кустики вороньего глаза, алые ягоды кислицы, невысокий волчеягодник стыдливо жался к деревьям. За то время, что я здесь и до лесу дойти не удалось. Даша с Танюшкой и другими деревенскими бабами ходили по грибы и ягоды, а нам всё недосуг. Теперь есть время спокойно полюбоваться этим чудом. Чаща завораживала, манила к себе. Прилечь в знойный день под сенью дерева на мягкой зелёной траве, зачерпнуть воды из хрустального родника, облизнуть тонкую веточку и сунуть в муравейник, как делали когда-то в детстве, а после, посасывать её, щурясь от кислоты.
Куланбай точно почувствовал моё настроение, чуть придержал лошадку, та пошла шагом. Хорошо дышится, привольно. Воздух в кедровых лесах чистый, небеса раскинулись лазурью над кронами, доносился терпкий аромат живицы, грибного духа, свежесть близкого ручья.
– Отдохнуть пора, – придержал лошадь степняк, – подкрепиться.
Спорить я не стал, оставив телегу с кобылой на обочине, мы устроились под деревом на траве, разложили нехитрую снедь: хлеб, овощи, яйца, варёное мясо.
В лесу и у еды вкус другой, будто приправили её душистыми травами. Набрали воды из родника: сладкой, холодной, прозрачной как слеза.
– Давно мы не виделись, – утолив голод, Куланбай стал разговорчивее, – с того времени, как ты нам колодец поставил.
– Как живётся вам? – я решил разузнать больше о быте этого времени, у своих ведь не спросишь, начнутся ненужные вопросы, или того хуже – подозрения.
Степняк махнул рукой:
– А то не знаешь, – во взгляде сквозила грусть, – всё не так, как раньше. Оседлыми стали степняки, каждый к своей деревне привязан. Разве деды наши так жили? Сено косим на зиму, только иной раз не хватает его, а где здесь еды скоту отыскать, когда с декабря снегом заносит, не то что человек и лошадь не пройдёт? Опять же подати за скотину. Торгуем, конечно, так иногда себе в убыток. Всё не так, – опустил он голову, – не хватает мне простора. Я ведь в степи рос. Летом мы сюда на джайляу приезжали, летовка, по-вашему, зимой уходили туда, где скоту пропитание есть. Вольные были. Тоскует душа, хочется снова вскочить на лошадь и мчать по степи наперегонки с ветром. А нам сказали, надо жить на одном месте. Приспособились, – пожал он плечами, – и дома справили, да разве они заменят юрту, где очаг горит, где мать с бабушкой и сёстрами варят мясо, разливают кумыс, баурсаки жарят, шелпеки ароматные. Вечером вместе все, дед рассказывает о жизни, обстоятельно, учит внуков. А теперь бьёмся с утра до ночи и непонятно, как новую зиму переживём.
Куланбай оглянулся, словно боясь, что нас могут подслушать, и снизил голос до шёпота:
– А и совсем страшно стало, Егор-ака, как стали забирать людей. Говорят «кулак», скота много. Как же степнякам да без скота, они не отвечают. Вон, в мае раскулачили одного, сказали, баем он был. А мы-то эту семью давно знаем, земли, как и у всех, сколько сами и дали. Лошади хорошие были, так не у него одного. Сказывают, будто кто донёс. Теперь каждый на соседа искоса глядит, боится, что и до него очередь дойдёт. Не пожалели ведь ни детей, ни стариков, всю скотину свели, и всё одно твердят: «раскулачили». Мы уж помогли, кто чем мог, но разве это жизнь?