Лубянская ласточка

И они помчались наперегонки с мостами:

Дворцовый,

Кировский,

Литейный,

Большой Охтинский.

Возле моста Александра Невского остановились полюбоваться на алый рассвет.

Борис не удержался, прочитал:

– «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…»

– Что ты сказал? – не понял барон. Обычно они разговаривали по-французски.

– Это Пушкин. Я попробую перевести, но это стихи. Смысл останется, а волшебство – пропадет. Учи русский, мсье де Вольтен.

– А зачем?

– Действительно, – улыбнулся Борис. – Хотя знаешь, в ЮНЕСКО я слышал такой анекдот: если вы оптимист – учите русский; если вы пессимист – учите китайский. Поехали встречать рассвет на Стрелку.

Хотя учить русский барону, наверное, было бы совсем нелишне… Еще в Париже Петров задумывался: а что будет с де Вольтеном дальше? Задумывался ли сам Аристократ о том, как может круто и неожиданно измениться его жизнь? Понимал ли до конца, каковы могут быть последствия его решения сотрудничать с КГБ или, как он это называл, выполнения «Великой миссии»? Волей случая и собственного выбора французский полковник стал агентом государства, не связанного с Францией военно-политическим договором. А стало быть, если и не противника, то, во всяком случае, и не союзника. Да и разведчиков союзнических стран ни одна сторона не жаловала в случае их провала. Достаточно вспомнить судьбы израильских агентов в США, которых ни в коей мере не щадила американская Фемида. А уж о самих израильтянах и говорить нечего: они во время войны с арабами пустили ко дну американское разведывательное судно у берегов Израиля со всей командой, справедливо подозревая его в шпионской миссии. Благородные мотивы предательства француза – офицера НАТО – в случае разоблачения вряд ли растрогают судей. Де Вольтен будет отвержен обществом, друзьями, а может быть, и собственной семьей. Аристократ ходил по лезвию бритвы. Не имея профессиональной подготовки, обучаемый «в боевых условиях», в принципе не имеющий склонности к «Большой игре», как назвал шпионаж основатель ЦРУ Алан Даллес, барон может не выдержать колоссальных перегрузок. И как человек военный, человек чести, он снова примет самостоятельное решение. Какое? Об этом Борису думать не хотелось…

На Невском проспекте барон обратил внимание на надпись, сделанную черной краской, явно старую, никак не гармонирующую со свежеоштукатуренным домом.

– Неужели нельзя написать аккуратнее или табличку прикрепить? – недоумевал барон. Он уже полюбил Ленинград и переживал за каждую мелочь, недостойную прекрасного города.

– Знаешь, что здесь написано? «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле». И сохранена как память о блокаде. На город было выпущено сто пятьдесят тысяч снарядов, сброшено более четырех тысяч фугасок и ста тысяч зажигательных бомб. Люди погибали и умирали от голода, но работали заводы, в филармонии играли Бетховена. И город выстоял.

– Я хочу знать больше об этой героической трагедии. – Барон вспомнил, что рассказывала ему о блокаде Натали.

– Хорошо. Поедем на Пискаревский мемориал.

Де Вольтен был потрясен. Ни один мемориал в мире не производил, да и не мог произвести такого неизгладимого впечатления. До конца жизни не забудет он пересохшего серого кусочка, хранящегося, словно алмаз из короны императора, за стеклом: блокадная пайка суррогатного хлеба: 250 граммов в день для рабочих, сутками не выходящих с завода, 125 – для служащих, иждивенцев и детей. Чтобы выжить, люди варили кожаные ремни, ели кашу из опилок, просеивали землю и вытапливали из нее сгоревший на складах сахар…

Скромно огороженные прямоугольники братских могил: 1941, 1942, 1943, 1944. 470 тысяч человек. Почти все умерли от голода… Фотографии, до трагизма которых не суждено подняться самому гениальному художнику: убитые на улице, женщины с саночками по дороге на кладбище, очередь к проруби. И эта девочка… Таня Савичева. Странички школьной тетрадки. Что испытывал голодный ребенок, когда записывал чернильным карандашом: «…Мама умерла 15 маяв 7.30 утра», «Савичевы умерли. Осталась одна Таня». Темноволосая девочка с бантиком, красивыми черными глазами. Как у его дочек.

«Натали была абсолютно права: советские люди больше всего на свете боятся войны; того, что они пережили, хватит на десять поколений», – подумал барон.

Наутро Морис смотрел на город новыми глазами – он понял, какую цену заплатили ленинградцы за свое право жить в этом городе.

После Северной столицы барону организовали поездку в Самарканд и Бухару Он прекрасно знал Алжир, Марокко, и многое ему тут напоминало мечети и дворцы Тлемсена и Константины, хотя изысканность архитектуры периода правления саманидов, конечно, не могла не восхищать. Перед возвращением в Москву Борис сказал барону, что сегодня поведет его в какой-то необыкновенный ресторан с истинно национальной кухней.

– Ты узнаешь, что такое настоящий бухарский плов. Пальчики оближешь. Кстати, пальчики облизывают не от отсутствия воспитания или недостатка воды, вовсе нет – кончики пальцев обладают особой чувствительностью, и этот заключительный штрих как бы подчеркивает полноту гастрономических наслаждений.

Было много ковров – на полу, стенах и низеньких скамеечках. Барон отказался «облизывать пальчики», сидя на подушках возле низеньких столиков с резными ножками, когда Петров предложил ему погрузиться в национальный колорит. Тогда их провели к европейским столикам, где стояла ваза с изумительным виноградом и хрустальный графин с холодной водой.

Через секунду появилось блюдо с тончайшими ароматными лепешками чалпак. И большие хрустящие салфетки легли на колени гостей.

– Вот и заканчивается наше путешествие. – Борис отломил кусочек лепешки. – Ты доволен?

– Конечно! Большое спасибо руководству Центра и тебе, Борис. Я, откровенно говоря, не ожидал такой заботы и внимания. Мне многое понравилось, хотя далеко не все. – Морис в отношениях с Петровым всегда был прямолинеен и говорил все, что думал, не заботясь, как это сейчас говорят, о политкорректности.

– Начинай с последнего.

– Помнишь, у нас колесо спустило на пути в Кусково?

– И что?

– А то, что там шли дорожные работы – рабочие копали и таскали землю. И почти все эти рабочие – женщины! Позднее я подобную картину видел неоднократно. Можно подумать, что война у вас закончилась только вчера…

– Ну мне тоже это не нравится, но ведь насильно их не заставляют. Сами идут на такую работу. Мужчин не хватает…

– А вы запретите! Запретов-то у вас хватает. Вот не продают в киосках западных газет и журналов, кроме коммунистических «Юманите», «Унита» да «Дейли Уоркер». А почему? Боитесь проникновения чужих идей? Ну и что из этого, если вы считаете ваши идеи непобедимыми?

– Ничего мы не боимся. Просто вряд ли эти издания найдут у нас большой спрос. В Москве не так уж много иностранцев. А дипломатический корпус получает прессу по своим каналам… – неуклюже пытался парировать Борис, понимая, что убедительных аргументов у него нет. Поэтому он закрыл эту тему просто и правдиво: – Ты знаешь, я тоже считаю, что ничего плохого бы не случилось, если бы у нас продавали западную периодику. Я думаю, что это вопрос времени.

Они говорили много и откровенно. Борис понимал, что Морис человек тонкий и наблюдательный, с давно устоявшимися политическими взглядами и агитировать его «за советскую власть» и «диктатуру пролетариата» – пустое и бессмысленное занятие.

Подали плов – истинное произведение искусства, – живописной горкой возвышающийся на расписном блюде. Тончайший аромат трав и облагороженного ими мяса щекотал ноздри… Дискуссия прекратилась, едва они приступили к трапезе.

– Нравится?

– Очень! Замечательно! – Морис тронул губы салфеткой и улыбнулся. – В Алжире есть такое блюдо – кус-кус. Нечто похожее. Но эта пища достойна того, чтобы ее воспели в стихах.

– И воспевают. Кстати, – Борис поднял рюмку, любуясь, как играет янтарным золотом в хрустале благородный напиток, – вино, что сейчас пьем мы с тобой, привело в восторг барона Пьера Леруа.