Лучшая фантастика XXI века (сборник)

Адриана точно знала, когда влюбилась в Люсьена. Через три месяца после того, как его купила: после того как его сознание стало цельным, но до того, как Адриана поняла, насколько это изменило его.

Все началось, когда из Бостона позвонили сестры Адрианы и сообщили, что они организуют семейное паломничество в Италию. В соответствии с завещанием отца они отметят память о нем, зажигая свечи в каждом городе на извилистом горном хребте.

– Нет, не могу, я слишком занята, – легкомысленно ответила Адриана, словно не была уже беззаботной девушкой, не способной, как ее сестры, преодолеть страх перед отцом.

Ее телефон стал звонить почти непрерывно. Перед уходом на теннисный матч позвонила Нанетт.

– Чем ты можешь быть занята? Ты ведь не работаешь. И мужа у тебя нет. Или в твоей жизни появился мужчина, о котором мы не знаем?

Едва удалось отделаться от Нанетт, позвонила из спа Элинор.

– Что-то случилось, Адриана? Мы все очень тревожимся. Как можно упустить возможность попрощаться с папой?

– Я попрощалась с ним на похоронах, – сказала Адриана.

– Значит, ты не можешь справиться со своим горем, – резюмировала Джессика, которая звонила из своего офиса между визитами клиентов. Она была психоаналитиком фрейдистского толка. – Твоя антипатия свидетельствует об отрицании. Тебе нужно справиться со своим эдиповым комплексом.

Адриана бросила трубку. Позже, извиняясь, она послала всем сестрам шоколад и заказала билет. Внезапно обидевшись, взяла билет и для Люсьена. Он ведь ее спутник, не так ли? Для чего еще он нужен?

Конечно, сестры Адрианы были шокированы. Когда ехали по Риму, Нанетт, Элинор и Джессика постоянно сплетничали, прикрывая рты ладонями. Адриана с роботом? Что ж, он ей нужен, верно? Невозможно не признать, что она ущербна. Любая девушка, так говорящая об отце, не вполне в себе.

Пока они ехали по Тоскане колонной арендованных машин, Адриана старалась не обращать внимания на сестер. Они останавливались в городах, чтобы посмотреть на готические соборы и мумифицированные останки, и если день еще был в разгаре, то ехали дальше. За время долгой болезни отца ее сестры отточили до блеска свое мастерство рассказывать забавные анекдоты. И использовали его в полной мере, ставя свечи в его память. Со слезами на глазах они обменивались банальными ностальгическими воспоминаниями. Как отец танцевал на благотворительных балах. Как поучал членов совета, нуворишей, которые смотрели на него снизу вверх. Как никогда в жизни ни за что не извинялся.

Адриана не знала, обращался ли отец с ее сестрами, как с ней, или только к ней он приходил по ночам, тяжело и неровно дыша. Казалось невозможным, чтобы они так бессовестно лгали, никогда не проявляя ни сомнений, ни страха. Но если они говорили правду, Адриана была единственная. А как можно было в это поверить?

Однажды ночью, когда Люсьен и Адриана остались одни в номере в отеле в Ассизи, где в Средние века был монастырь, Адриана не выдержала. Для нее это было слишком – оказаться в чужой стране и непрерывно говорить об отце. Она сбежала из Новой Англии, чтобы уйти от них, сбежала в замечательный дом из дерева и стекла у самого Тихого океана – в дом, похожий на свежее дыхание осеннего утра.

Люсьен обнимал ее, излучая тепло, прижимая ее к себе, чтобы успокоить. Она знала, что он рассчитывает темп своего дыхания, температуру кожи, угол наклона руки, на которой она лежит.

Удивило Адриану (и унизило) то, как красноречиво Люсьен говорил о своих переживаниях. Он рассказывал, как был счастлив, собрав себя из фрагментов, оставив все в прошлом и став кем-то совершенно новым. Именно что-то в этом роде пыталась сотворить сама Адриана, когда бежала из семьи.

За разговором Люсьен опускал голову. Он никогда не встречался с ней взглядом. Он говорил так, словно объединение фрагментов в нечто новое представляло собой этакий танец и он с трудом делал верные па. Сквозь дымку горя Адриана сознавала, что перед ней возникает новое, борющееся за свои права сознание. Как можно было не полюбить его?

Вернувшись из Италии, Адриана вступила в зарождающееся движение за предоставление искусственному разуму гражданских прав. Движение было бедным и плохо организованным. Адриана арендовала офисы в Сан-Франциско и наняла небольшой, но опытный штат.

Адриана стала лицом движения. В детстве она часто попадала в объективы видеокамер; когда ее отец оказывался замешан в каком-нибудь деловом скандале, его пропагандисты выстраивали у семейного лимузина Адриану и ее сестер в аккуратной школьной форме, готовых придать «Ланкастер ньюклеар» уютное, дружелюбное женское обличье.

Они с Люсьеном стали медиазвездами: Наследница, Влюбленная в Робота. «Люсьен обладает таким же самосознанием, как вы и я, – говорила репортерам Адриана, идеальная американка в жемчугах и джинсах. – Он мыслит. Он учится. Он выращивает новые виды роз не хуже садовников-людей. Почему ему отказывают в правах?»

С самого начала стало ясно, что политический процесс будет очень медленным и долгим. У Адрианы быстро лопнуло терпение. Она создала для организации фонд, убедилась, что та в состоянии действовать без ее помощи, и обратилась к другим способам достижения цели. Она наняла толпу юристов, чтобы они разработали контракт, согласно которому Люсьен получал права собственности на ее состояние и недвижимость. Отныне Люсьен становился ее равноправным партнером – фактически, если не юридически.

Далее Адриана обратилась к производителям Люсьена и наняла их, чтобы они изобрели процедуру, которая позволила бы Люсьену сознательно контролировать пластичность своего мозга. Во время свадьбы вместе с кольцом Адриана передала ему химические команды.

– Отныне ты принадлежишь себе. Конечно, так было всегда, но теперь в твоем распоряжении все средства для этого. Ты есть ты, – провозгласила она перед собравшимися друзьями. Ее сестры, несомненно, были бы шокированы, но их на свадьбу не пригласили.

Во время медового месяца Адриана и Люсьен ходили по больницам и делали анализ наследственности брошенных детей, пока не нашли здоровую девочку, у которой митохондриальная ДНК была такой же, как у Адрианы. Младенец был маленький, розовый, свернувшийся калачиком, но готовый распуститься, как одна из роз Люсьена.

Когда они принесли Роуз домой, Адриана ощутила где-то в животе то, чего никогда прежде не испытывала. Она никогда не знала такого счастья, круглого и без рваных краев. В животе у нее словно взошло солнце и поселилось там, наполняя ее бесконечным светом.

Однажды – Роуз была еще младенцем, завернутым в одеяло ручной работы, которое прислали из Франции Бен и Лоренс, – Адриана вдруг взглянула на Люсьена и поняла, как глубоко он очарован их ребенком, сколько восторга стоит за его готовностью часами склоняться к колыбели, повторять ее выражения: озадаченность на озадаченность, удивление на удивление. И в ту минуту Адриана подумала, что именно это и есть мера равенства – не деньги и не законы, а общее желание создавать будущее, создавая новое сознание. Она подумала, что понимает теперь, почему несчастливые в браке родители остаются вместе ради детей, почему семьи с сыновьями и дочерьми так отличаются от бездетных. Семьи с детьми преобразуют себя в нечто новое. И это вдвойне справедливо, когда такую попытку предпринимают человек и существо, которое только что обрело себя. Чего они могут добиться вдвоем?!

В этот миг Люсьен, широко раскрыв глаза, с невинным удивлением наблюдал, как ведет себя его дочь. Когда Люсьен входил в комнату, Роуз выражала такое же удовлетворение, как и когда входила Адриана. Свет в ее глазах разгорался даже ярче, когда он подходил. В том, как Роуз его любила, было что-то, чего он еще не понимал. Раньше в это же утро он сорвал цветок со своей абрикосовой чайной розы и шепнул его лепесткам: вы прекрасны. Лепестки принадлежали ему, и он их любил. Каждый день он держал на руках Роуз, сознавая, что она прекрасна, и любил ее. Но она не принадлежала ему. Она принадлежала себе. Он не был уверен, что когда-нибудь испытывал такую любовь – когда не хочешь обнимать того, кого любишь, чтобы удержать его.