Лучшее за год 2005. Мистика, магический реализм, фэнтези

За это я был ему очень признателен, потому что голова моя и тело уже слишком устали и больше не могли различать, что правильно, а что — нет, и я сел на крыльцо и очень скоро услышал этот хлопок.

Потом дядя Мэтт спешно вернулся с поля, сунул голову в дверь и спросил:

— Лоренс, ты не знаешь, у Куки были контакты с другими собаками, может, есть собака или собаки, с которыми она играла, которых кусала, что-то вроде того?

— Убирайся, поди прочь, — сказал Бурн.

— Лоренс, черт тебя подери, — сказал дядя Мэтт, — думаешь, мне все это нравится? Представь, что мы пережили. Думаешь, мне так весело, всем нам?

Последовало долгое молчание, после чего Бурн сказал, ладно, мол. Единственного, кого он вспомнил, — это того терьера в доме приходского священника. Иногда Куки играла с ним, когда была без поводка.

Когда мы пришли в дом священника, отец Терри сказал, что соболезнует нашей потере, и привел Мертона, и мы долго смотрели на него, и Мертон ни разу не вздрогнул, и глаза у него оставались сухими, в общем нормальными.

— Выглядит здоровым, — сказал я.

— Он и есть здоровый, — сказал отец Терри, — Вот смотрите: Мертон, на колени.

И Мертон стал тянуться и проделывать собачьи штуки, вроде как он кланяется.

— Может, и здоровый, — сказал дядя Мэтт. — А может так случиться, что он болен, просто на ранней стадии.

— Мы будем предельно бдительны, — сказал отец Терри.

— Да, хотя, — сказал дядя Мэтт, — мы ж не знаем, как это распространяется и все такое прочее, и семь раз отмерить и один раз отрезать здесь не получится, или я не прав? Даже не знаю. Честно, не знаю. Эд, а ты как думаешь?

А я не знал, что я думаю. В мыслях я просто то и дело прокручивал все снова и снова — что было сперва, что потом, как она поднялась на скамеечку для ног, чтобы вплести ту красную ленточку в волосы, выговаривая такие взрослые фразы, как «Что ж, кто же там будет?», «А будут ли там пирожные?».

— Надеюсь, вы не имеете в виду, что надо умертвить совершенно здоровую собаку, — сказал отец Терри.

Тогда дядя Мэтт извлек из кармана своей рубашки красную ленточку и сказал:

— Святой отец, вы имеете хоть малейшее представление о том, что это такое и где мы это нашли?

Но это была не настоящая ленточка, не ленточка Эмили, которую я хранил все это время в своем кармане, она была скорее розового, а не красного цвета и размером была побольше, чем настоящая ленточка, и я узнал ее — она прежде лежала в маленькой шкатулке Карен на комоде перед зеркалом.

— Нет, я не знаю, что это такое, — сказал отец Терри. — Лента для волос?

— Что до меня, то я никогда не забуду тот вечер, — сказал дядя Мэтт, — То, что мы пережили. Что до меня, то я собираюсь сделать все, чтобы никому никогда не пришлось снова вытерпеть то, что довелось вытерпеть нам тем вечером.

— Ну, в этом-то я с вами совершенно согласен, — сказал отец Терри.

— Вы и вправду не знаете, что это такое, — сказал дядя Мэтт и убрал ленточку обратно в карман. — Вы совсем, совсем не представляете себе, каково все это.

— Эд, — обратился ко мне отец Терри, — убийство совершенно здоровой собаки не имеет ничего общего с…

— Может, здоровой, а может, и нет, — сказал дядя Мэтт. — Разве Куки была укушена? Нет, не была. Заразилась ли Куки? Да, заразилась. Как Куки заразилась? Мы не знаем. И этот ваш пес общался с Куки точно так же, как Куки общалась с тем заразным животным, а именно — посредством тесного физического контакта.

Забавно было слушать дядю Мэтта. Забавно в смысле того, что он вдруг стал на удивление сознательным таким и озабоченным, ведь раньше… То есть да, конечно, он любил детей, но не так, чтобы уж очень, то есть он редко даже разговаривал с ними, а с Эмили вообще меньше всего, она ведь самая маленькая была. По большей части он просто ходил вокруг дома — тихонько так, — особенно с января, после того как потерял работу. На самом деле он избегал детей, ему немного стыдно было, будто он думал, что вот они вырастут и станут взрослыми и никогда не будут, как их безработный дядя, ходить крадучись вокруг дома, а, наоборот, станут хозяевами дома, где бродит их безработный дядя, и т. д. и т. п.

Но то, что мы ее потеряли, я считаю, заставило его впервые задуматься, как сильно он любил ее, и эта его неожиданная сила — сосредоточенность, уверенность, если хотите, — стала для меня спасением, потому что, по правде говоря, у меня все из рук валилось. Я ведь всегда любил осень, а теперь стояла поздняя осень и воздух наполнился запахом лесных костров и упавших яблок, но все в этом мире для меня было просто, знаешь ли, неживым, что ли.

Словно твой ребенок — это тот сосуд, который содержит в себе все самое хорошее. Дети смотрят на тебя снизу вверх с такой любовью, с верой в то, что ты о них заботишься. И вот однажды вечером… что меня больше всего гложет и с чем мне никак не смириться, это то, что пока ее… пока происходило то, что произошло, я был… я вроде как прокрался вниз, проверить электронную почту, видишь ли, так что пока… пока происходило то, что произошло там, на школьном дворе, в нескольких сотнях метров от меня, я сидел внизу и печатал — печатал! — ладно уж, в этом нет никакого греха, ведь откуда я мог знать, и все-таки… понимаешь, о чем это я? Если бы я просто оторвался от своего компьютера и поднялся наверх, и вышел наружу, и по какой-нибудь причине, любой причине, пересек школьный двор, то тогда, поверь мне, ни одна собака в мире, какая бы бешеная она ни была…

И жена моя чувствует то же самое и не выходит из нашей спальни с того самого дня, когда случилась трагедия.

— Итак, святой отец, вы говорите «нет»? — сказал дядя Мэтт. — Вы отказываетесь?

— Я молюсь за вас, люди, каждый день, — сказал отец Терри. — Невозможно, чтобы кто-либо еще испытал то, что выпало на вашу долю.

— Не люблю этого типа, — сказал дядя Мэтт, когда мы выштли из дома священника. — Никогда не любил и никогда не полюблю.

И я знал это. Они когда-то учились вместе в средней школе, и у них была какая-то история с одной девчонкой, вроде она свидание отменила в последнюю минуту, и все закончилось не в пользу дяди Мэтта. Наверняка они махали кулаками на футбольном поле, обзывая друг друга. Но все это было так давно, можно сказать во времена администрации Кеннеди.

— Он не будет следить за своим псом как следует, — сказал дядя Мэтт. — Поверь мне. И даже если он и заметит что-нибудь, он не сделает того, что надо. Почему? Потому что это — его собака. Его собака. А все, что его, — значит, особое, над законом.

— Не знаю, — сказал я, — честно, не знаю.

— Ему не понять этого, — сказал дядя Мэтт. — Его ведь не было там тем вечером, он не видел, как ты вносил ее в дом.

Ну, сказать по правде, дядя Мэтт тоже не видел, как я вносил ее в дом, так как вышел взять напрокат видеокамеру… Но все же я понимал, на что он намекает, ведь отец Терри вообще-то всегда любил себя, в своем подвале он держал гантели и упражнялся дважды в день и имел действительно внушительное телосложение, которым похвалялся, как мне казалось, нам всем так казалось, поскольку заказывал себе рубашки, может, слегка даже тесноватые.

Все следующее утро, пока мы завтракали, дядя Мэтт помалкивал и наконец сказал, что ну вот, может, он и в самом деле всего-навсего слегка безработный толстяк и у него нет такого образования, как у некоторых, но любовь есть любовь, почтить чью-то память означает почтить чью-то память, и поскольку от этой жизни ему ждать особенно нечего, не одолжу ли я ему грузовик, чтобы он припарковался у «Бургер Кинг» и последил за тем, что происходит у дома священника, вроде как в память об Эмили.

И дело-то в том, что мы больше не использовали этот грузовик, и поэтому… время было такое, очень неопределенное, знаешь ли, и я подумал: «А что, если окажется, что Мертон действительно болен, и он как-нибудь сбежит и нападет на кого-нибудь еще…» Ну, я и сказал, да, пусть берет грузовик.

Он просидел там весь вторник — с утра до самого вечера, то есть ни разу не покинул грузовик, что для него было нечто, обычно он не проявлял такого рвения, если ты понимаешь, о чем это я. И вот во вторник вечером он пришел весь на взводе и кинул мне видеокассету и сказал:

— Посмотри, посмотри это.

И вот на экране телевизора мы увидели Мертона, как он стоит, опираясь лапами об ограду, окружающую дом священника, и вздрагивает, выгибает спину и снова вздрагивает.

Тогда мы взяли наши ружья и пошли.