Лучшее за год XXV/II: Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк

Но из–за своих странностей я порой задумывался о будущем. Мои коллеги влюблялись, обручались, женились. Для меня каждая работа и каждая связь была подобна временному отдыху перед следующей. Не погубит ли меня моя непоседливость? Джанани рассеяла мои опасения. «Ты молод, — писала она. — Узнавай мир, Арун. Принимай его в себя. Люби всех, кого можешь, но не позволяй никому удерживать тебя, как птицу в клетке».

К тому времени, как я повстречался с Санкараном, я многому научился. Например, никогда не ходить на политические митинги. И не участвовать в религиозных шествиях, хотя храмы, гурдвары [8] и мечети в небольших дозах были позволительны. Я узнал также, что, вопреки ожиданиям, семьи обычно не образуют хороших метасознаний. В них слишком много толкотни и суеты. Они срастаются и расходятся. Возможно, они образуют не статическое, а динамическое равновесие, ведь они как–никак целые дни проводят вместе. Возможно, метасознание невозможно сохранять до бесконечности — оно сходит с ума.

8

Гурдвара —сикхский храм.

Я проделывал опыты и с животными. Перед моим домом кормилось стало коров. Они стояли среди проезжающих машин белыми горбатыми островками, мирно жевали жвачку или с бычьим упрямством дожидались, пока кто–нибудь вынесет кухонные отбросы в помойку на углу. Я ощущал их сознание, но не понимал природы их мыслей. Однажды вечером, возвращаясь с работы, я увидел могучего быка, стоявшего посреди дороги, на разделительной полосе. Потоки машин текли мимо него в обе стороны. В светящейся пыли уличных фонарей он походил на белый призрак. На обочине, равнодушно поглядывая на него, лежали коровы. Я не просто ощутил, а как будто увидел его разум. Он взывал к коровам, вкладывал всего себя в протяжное беззвучное призывное мычание. Коровы отвечали что–то вроде: «Не сегодня, приятель, нам надо дожевать жвачку». Тогда я осознал, что животные не только ощущают мысли друг друга, но и могут мысленно общаться.

Я продолжал экспериментировать с человеческими сознаниями и узнавал множество любопытных мелочей. Например, нечетные числа, особенно простые, создавали более устойчивых мета–чудовищ, четные оказывались менее стабильными. Пары же просто опасны, потому что ничто не уравновешивает связь между их сознаниями, чтобы тянуть, когда они толкают, если вы понимаете мою мысль. Потому–то, задолго до встречи с Санкараном, я принял решение — никогда не влюбляться.

Я встретил его в Америке. Джанани, узнав от одного своего собрата по восприимчивости, что Може видели в Чандигаре, всего в нескольких часах езды от Нью–Дели, уговорила меня уехать. Меня вновь охватил прежний безымянный страх. Я несколько лет не вспоминал про Рахула Може. Моя компания в то время отправляла команду программистов в Соединенные Штаты. Подстегиваемый потоком писем от Джанани, я присоединился к исходу в землю молока и меда. [9] В маленьких городках Америки с их неестественно чистыми улицами, где не видно было ни людей, ни животных, и в сюрреалистических, освещенных неоновым светом ущельях между стен небоскребов в больших городах я продолжал изучать свою способность создавать метасознания. Вопреки расхожему представлению об индивидуализме американцев я часто встречал большие группы людей со сходными убеждениями и процессами мышления. Поначалу это было необычайно увлекательно; я прогуливался по Уолл–стрит, заглядывал на Биржу. Все эти люди, воображавшие себя соперниками и конкурентами, бормотавшие в сотовые телефоны или вопившие, как ошалелая ребятня, — какое прочное, стабильное метасознание они образовывали! Еще была Америка пригородов, поселков яппи, с непомерно большими частными домами и со множеством яхт и автомобилей — здесь это было даже слишком просто. Подростки, выражавшие свою индивидуальность одеждой с именными нашивками и злобными взглядами, тоже были легкой добычей, но в созданном ими метасознании появлялись темные глубинные течения, беспокоившие меня, как дамба, готовая прорваться под напором воды. Я развлекался, сливая в метасознания противоборствующих политиков и фундаменталистов враждебных друг другу религиозных течений. Индийское землячество, к которому я принадлежал, за редкими исключениями жило прошлым, исповедуя убеждения и ведя образ жизни, давно исчезнувшие в самой Индии. Они зациклились на мысли о своем статусе высокооплачиваемых профессионалов, и мне с ними было скучно. Куда интереснее оказались маленькие группки маргинальной культуры. Я завел дружбу с викканами, иммигрировавшими из Мексики, и с парнем из Эфиопии, содержавшим ресторан в Сан–Франциско. Я первое время жил в Калифорнии, по возможности уклоняясь от работы и до упора используя свои способности. И все же я чувствовал, как на заднем плане моего сознания разрастается одиночество — не тоска по моему старому дому в Индии, по старым друзьям и знакомым, а жажда чего–то большего. Во мне уже возникла пустота, которую предстояло заполнить Санкарану.

9

Исх. 3: 8.

Потом произошел случай, который выгнал меня из Калифорнии. Однажды ясным воскресным утром я плавал на мелководье у пляжа и вдруг ощутил подводное течение. Я попытался вырваться из него и тогда осознал, что оно существует в моем сознании. Мощная тяга — кто–то подводил меня к себе, как ослабевшую рыбу на спиннинге. Я узнал этот неотразимый зов. Рахул Може нашел меня. Я выбрался на берег и почувствовал, что меня принуждают направиться, обходя загорающих и разноцветные пляжные зонтики, к автомобильной стоянке. Я пытался остановиться, попросить помощи, но оказался бессильным, как тряпичная кукла. Подходя к дороге, я заметил каким–то краешком сознания белый седан с затемненными стеклами. За рулем сидел мужчина в темных очках. Он перегнулся через сиденье, чтобы открыть дверцу с другой стороны. Мне запомнилось золотое кольцо, блеснувшее у него на пальце.

Внезапный скрип тормозов, сокрушительный удар. Автобус, подъезжавший к остановке, не успел вовремя затормозить. Он уткнулся в задний бампер припаркованной машины, заставив ее покатиться вперед. Притяжение разума Рахула Може резко прервалось.

Я воспользовался шансом — бросился туда, где лежала моя пляжная сумка, подхватил ее, перебежал дорогу там, откуда не видно было места происшествия, и рванул к стоянке на дальней стороне. Асфальт обжигал мои босые подошвы, но через минуту–другую я был в своей машине и мчался прочь от опасности. С другой стороны подъехала завывающая сиреной машина полиции. Примерно через двадцать минут Рахул Може вновь дотянулся до меня, но его притяжение было теперь почти неосязаемым, словно он искал меня ощупью, а еще несколько минут спустя и совсем пропало.

Меня опять спасло простое везение.

Я сменил работу, сбежал с Западного побережья и держался старых мегаполисов на восточном берегу — таких как Нью–Йорк и Бостон. Прошел почти год. Рахул Може не давал о себе знать, и Джанани в письмах тоже не упоминала о нем, только советовала мне быть начеку. Она надеялась, что я больше его не увижу.

Но я знал, что он вернется, что он отыщет меня. Я сам не понимал, откуда взялось это предчувствие. Иногда он мне снился — длинные руки его ума тянулись ко мне, увлекали к нему, в темные бездны его души. Он наводил на меня ужас. Но какая–то часть меня желала встречи с ним — быть может, единственным, кто был наделен тем же даром.

Потом, однажды под вечер, в кафе за чашкой напитка, который американцы гордо называют «чай», я встретил Санкарана. Я развлекался, создавая метачудовище из компании литературных снобов в одном углу и недружной семьи из четырех человек в другом, когда нечто проскользнуло в запутанную паутину мысленных связей так, будто ее и не было. Я невольно поискал его взглядом. Он явно был индусом: хрупкого сложения, с шапкой нечесаных черных волос и с трогательными неухоженными усиками. Он сел за столик с книжкой и чашкой кофе и вскоре с головой погрузился в чтение. Я подошел к нему, стараясь скрыть волнение. Предлог для знакомства нашелся легко — мы оба были индусами.

Он защитил диссертацию и занимался теперь научной работой в одном из многочисленных университетов, разбросанных по этому огромному городу. Жил в какой–то дыре в Кембридже. Ехал на автобусе и так увлекся чтением докладов конференции, что вышел не на той остановке. Обнаружив рядом кафе, заглянул в него выпить кофе и спокойно почитать.

— Вы хотите сказать, что не знаете, где вы?

Он обратил на меня свои карие глаза и улыбнулся. На мгновение он как будто целиком оказался здесь, в кафе.

— А кто–нибудь знает? — спросил он, отделяя «кто» от «нибудь» словно скальпелем хирурга.

Я решил было, что это глубокая философская мысль, но он тут же объяснил, что, поскольку Земля, Солнечная система и наша

Галактика непрерывно меняют свое положение в пространстве, никто не может с уверенностью обозначить систему отсчета. Он совершенно очаровал меня.

Я помог Санкарану добраться домой, и мы стали друзьями. Он никогда сам не искал меня, но я завел обыкновение навещать кафе рядом с его домом в Кембридже, куда он, как почтовый голубь в свою голубятню, непременно залетал к вечеру со своими книгами и статьями. Когда обыденный мир пробивался в его сознание, он неизменно встречал его с добродушным снисходительным юмором — он был из тех, кто, налетев на прохожего или на придорожное дерево, извиняется перед тем и другим с равной любезностью. Я подолгу следил за ним из–за своей чашки, исполнившись безмолвного удивления. Я мог исследовать его разум, мог обнять его своим, но не мог притянуть его к себе, играть или манипулировать им. Мои умственные эксперименты его не затрагивали. Он не нуждался во мне и не представлял никакой угрозы. Он заполнял растущую во мне пустоту.

Я открыл в Санкаране кое–что из того, что привлекало меня в Дулари, — но без ее боли. Его разум был нежен, как бутон, готовый развернуть лепестки, и полон невинным удивлением ребенка, впервые увидевшего радугу. Вместо шума помех противоречивых эмоций, вместо какофонии подавленных желаний и одиночества, звучавших в заурядном человеческом сознании, его разум окутывал глубокий покой, какой находишь на высоте, в прозрачном воздухе Гималаев выше линии вечных снегов. Он не терзался вопросами, зачем он живет и что думают о нем другие люди, — он на самом деле нисколько не был зациклен на себе. Он был прекрасен — существо, поглощенное игрой со Вселенной, невообразимо огромной для обычного человека. Когда я глядел на него, на его тонкое тело черного дерева, неловко приткнувшееся на диванчике, пока его разум любовался чудесами, о которых я мог только догадываться, меня наполняло сладкое желание. Я желал его прикосновения, хотя бы короткого и невинного — просто почувствовать его ладонь у себя на плече. В Индии, где платоническая дружба между людьми одного пола свободно позволяет держаться за руки или обниматься на людях и никто не думает об этом дурно, все оказалось бы просто. Но здесь была в ходу иная мораль, и — главное — Санкаран все еще не замечал, как нужен мне.

Я проводил с ним все свободное время. Иногда я встречал его на физическом факультете и дожидался, пока он закончит коллоквиум или разберется со своими уравнениями, разглядывая звездную карту на экране компьютера. Закончив, он присоединялся ко мне и пополнял мои знания астрономии, пока мы вместе блуждали по галактике. Вот красный гигант, вот сверхновая, здесь двойная звезда, нейтронная звезда, черная дыра, блуждающая планета с массой, в пятнадцать раз превосходящей массу Юпитера. Я изучал лексикон астрономов, как влюбленный изучает тело своей возлюбленной.