Лучшие годы - псу под хвост

Пако расплакался.

Квидо встал перед братом, чтобы защитить его собственным телом.

— Ты что, в своем уме? — закричала возмущенно мать. — Ты почему его бьешь? Совсем ополоумел!

Она с усилием подняла Пако на руки.

— Это ему и за папу и за маму — из-за него мы теперь ссоримся, — сказал отец растерянно.

Мать вытерла мальчику слезы и выставила за дверь.

— Тебе надо было влепить ему еще одну, — насмешливо сказала она. — За Гусака.

— Это была первая политическаяпощечина, которую получил Пако, — рассказывал впоследствии Квидо.

2) Итак, отец Квидо старался быть внимательным к таким вещам.И было это вовсе не просто, кроме прочего еще и потому, что в Сазаву после высылки из Праги переселился на постоянное проживание Павел Когоут, с января подписант «Хартии 77». [43] Если родители Квидо видели его и раньше, когда он лишь изредка наезжал сюда, то было в высшей степени невероятно не встретить его сейчас.

43

«Хартия 77» — документ, подписанный в 1977 г. группой чешских правозащитников (среди них Вацлав Гавел, Людвик Вацулик, Иржи Гаек, Зденек Млынарж и другие), требовавших соблюдения прав человека в соответствии с Хельсинкскими договоренностями.

Случилось это одним субботним утром в местном универмаге. Позднее, пытаясь восстановить в памяти эту встречу, они никак не могли прийти к единому мнению: кто из них первым увидел преследуемого драматурга и, следовательно, обязан был подать сигнал к отступлению. Мать Квидо утверждала, что заметила его только в тот момент, когда он — лицом к ней— склонялся к голубым молочным пакетам; а поскольку она как раз направлялась к полкам (отец наверняка это помнит) за хрустящим картофелем и за маслом, то избежать встречи можно было только в том случае, если как-то неловко развернуть тележку с продуктами и улизнуть. Хотя отец и допускал мысль, что она заметила Павла Когоута лишь у молочных пакетов, тем не менее он настаивал на том, что драматург стоял лицом к пакетам— что, впрочем, весьма логично, — а следовательно, спиной к ней,и посему у нее было достаточно времени вполне спокойно и ловко развернуть тележку и уйти, как сделал бы любой покупатель, вспомнивший вдруг, что с предыдущей полки забыл взять — ну, предположим, овсяные хлопья.

— Короче говоря, твое утверждение, что ты не могла избежать встречи, довольно сомнительно, — заключил отец.

— Не более сомнительно, чем и твое утверждение, что все то время, пока я стояла у этой полки, ты рассматривал дату на консервной банке с мясным завтраком, хотя никогда этого не делаешь, ибо отлично знаешь о своей фантастической способности есть без всяких последствий даже самое тухлое мясо — это ты неоднократно мне доказывал, в последний раз в позапрошлом году на берегу Лужнице.

— Какая демагогия! — защищался отец. — Если на берегу Лужнице я и съел колбасу, которая в хмуром утреннем свете показалась вам почему-то позеленевшей, то вовсе не потому, что я был уверен в своем вполне возможном иммунитете против ботулотоксина, а потому, что по определенным причинамдаже старое мясо предпочитаю свежим овощам.

— За исключением югославского лечо, — вскользь заметила мать Квидо.

— Но уж коль ты упомянула о нашем спортивном прошлом, — продолжал отец, как бы пропуская мимо ушей ее реплику, — я должен заметить, пусть мне и не хотелось бы копаться в таких смешных мелочах, что каждый мало-мальски опытный спортсмен, занимающийся греблей, угадывает направление лодки по движению носа, а он — говоря о твоей тележке с покупками — направлялся не к полкам, а прямо к молочным пакетам.

— Кто-нибудь мне может сказать, о чем идет речь? — спросил Квидо.

— Оставь, — осадила его мать, — ни о чем.

— Напротив, — провидчески сказал отец, — обо всем.

— В определенном смысле он не ошибся, — утверждал впоследствии Квидо.

— Привет, Павел, — сказала тогда с сияющей улыбкой мать Квидо Павлу Когоуту, давая тем самым понять продавцам, покупателям и не в последнюю очередь самой себе, что не боится заговорить на таком бойком месте со столь знаменитым теперь диссидентом.

Отец Квидо, который несколько изменился в лице, в последнюю минуту решил сделать веселую мину.

Павел Когоут, естественно, мгновенно узнал незабываемую Яну из своей пьесы «Хорошие песни», а впоследствии свою приятельницу по театру — впрочем, не прошло и двух лет, как в последний раз они виделись в Сазаве, — и в его глазах появился проблеск неподдельной радости:

— Привет!

Но потом он как-то смешался и вернулся к тому сдержанно-любезному тону, который уже давно выработал в себе для подобных встреч и который имел лишь одну цель: относиться с особой настороженностью к тем, с кем в данный момент он разговаривает. Однако и по прошествии нескольких минут улыбка на лице матери Квидо не увяла, и посему он решился произнести столь расхожую вежливую фразу, какую в последнее время произносил весьма редко, ибо понимал, что в его устах она тотчас оборачивается жестким психологическим нажимом.

— Заходите как-нибудь — когда вам будет удобно, — сказал он с некоторой оглядкой.

Не желая показаться невежливым, он, видимо, при этом пытался оставить им некий необходимый простор для отступательного маневра, который был бы вполне понятен ему.

— И случилось то, что случилось. Роковая минута, — сказал Квидо редактору.

Никто, конечно, и не подозревал о ее приближении. Ни отец Квидо, ни мать Квидо, ни соотечественники, проходившие мимо, ни даже жужжащие над пахучими сырами мухи. Родители Квидо, как и большинство супружеских пар, вращающихся в обществе, в течение долгих лет непроизвольно разрабатывали целую систему бессловесного общения: от знакомых, как бы случайных жестов, взглядов и экивоков вплоть до столь маловыразительных знаков, как то: быстрый вздох, едва слышное причмокивание или практически неприметное топтание на месте, — однако эта обычно безотказно действующая система на сей раз не сработала, причем совершенно неожиданно, ибо раньше они с успехом уклонялись (даже не без определенной элегантности) от приглашений весьма настойчивых.

— Если бы речь шла о письменном приглашении, я на все сто уверен, что они не приняли бы его, — утверждал Квидо. — Дня этого у них было бесконечно много веских аргументов. Но так, лицом к лицу… Это было достаточно сложно. Для этого они были слишком воспитаны.

— А что, если сегодня вечером? — с восторгом предложила тогда мать Квидо и возвела затуманенные очи к мужу.

— Что ж, я — за! — просиял отец Квидо и почувствовал резкое покалывание за грудиной.

— Сегодня? — Павел Когоут был приятно поражен столь спонтанным ответом. — Ну и отлично!

— А может, зажарим цыпленка? — Превозмогая боль, мужественно спросил отец Квидо и кивнул в сторону холодильной полки. — Вот я сразу два и куплю!

Мать Квидо одарила мужа восхищенным взглядом.

— Одного, — весело сказал Павел Когоут. — Второго куплю я.

3)

Нам покорятся бури, ненастья и тоска, Пусть жизнь взлетает вольной птицей, И пусть любовь вся в песню превратится, Что радостно взмывает в облака! —

декламировала мать Квидо со смесью иронии и сентиментальности, когда в тот знаменательный день, собираясь на условленный пикник, прихорашивалась перед зеркалом.

— Если бы я хотел водить дружбу с оппонентами режима, я мог бы остаться в Праге, — для вида сетовал отец Квидо, но на самом деле был весьма восхищен собственным мужеством. — Не для того я бежал в деревню, чтобы поджаривать с ними цыплят!

— Цыплята — это твоя идея, — с улыбкой заметила мать Квидо, не отрывая взгляда от зеркала.