Лучшие из нас

Но нет, несмотря на безусловную важность Того происшествия для Пола, для мамы, для всех, кто знает и кому еще предстоит узнать Пола: правильнее всего будет начать историю с того дня, когда Пол встретил Нанну Клев. Потому что в этой истории о Поле речь пойдет совсем не о Том происшествии, речь в ней пойдет об университете, о Нанне, об Эдит Ринкель, о кафедре футуристической лингвистики. Речь пойдет о сотрудниках кафедры, о ее заведующем Паульсене, об исследованиях, научном руководстве и преподавании. О дымящихся чашках чая и о листве, гниющей на многочисленных полянах Блиндерна. О студентах, о молодом розовощеком Александре. Речь в ней пойдет о высокомерии, честолюбии и о чистых научных идеалах. Речь в ней пойдет о вожделении, любви, ревности и зависти. О притворстве и о наглости, присущей глупцам.

Если Эдит Ринкель и была вундеркиндом, то этого никто не замечал. Но никто никогда не замечал и периодов несовершенства, через которые она, как и все остальные, непременно должна была пройти. Или у нее не было таких периодов? Никто не помнит, чтобы Эдит когда-нибудь не могла выговорить букву «р», чтобы она нескладно разговаривала или делала ошибки: казалось, что когда она впервые раскрыла рот и произнесла первые слова, они тут же сложились в безупречно правильные предложения, четко артикулированные и изысканно элегантные. Никто не помнит в ее тетрадях криво написанных букв или орфографических ошибок. Тихо и спокойно, не привлекая внимания окружающих, Эдит постигала знания и с завидным прилежанием изучала один предмет за другим.

В одиннадцать лет Эдит Ринкель заметила, что совершенно не похожа на двух своих сестер. Точнее сказать, она уже давно поняла, что она другая, но в один прекрасный день признала, что это факт, с которым невозможно спорить, и решила развивать свою непохожесть.

Одна сестра была на два года старше Эдит, вторая — на два года младше. Так что Эдит была средней, но довольно рано обе ее сестры, старшая и младшая, стали проводить много времени вместе, исключив Эдит из своей компании. Они сделали это не намеренно, скорее интуитивно понимая, что Эдит — не такая, как они, и никогда такой не будет. Они не просто отличались внешне (сестры Эдит были щуплыми, светлыми, быстрыми, а Эдит чувствовала себя толстой и большой — у нее рано начался пубертатный период, и она быстро переросла старшую сестру), но думали и действовали совершенно по-разному.

Отец трех сестер, на протяжении многих лет служивший начальником управления Министерства юстиции, был темноволосым и широким в кости, как и Эдит, а мать-домохозяйка — светловолосой и щуплой, как две другие ее дочери. Отца почти никогда не было дома. Если он был не на работе, то заседал в масонской ложе или сидел в Театральном кафе, курил сигары и пил кальвадос, смешанный с яблочным соком. (А в преддверии эпидемии гриппа — напиток, состоящий на три четверти из коньяка и на четверть из содержимого постоянно носимой с собою фляжки. Принимая во внимание то, что отец никогда не болел, этот напиток наверняка был очень действенным).

Отец был строгим человеком, он властвовал с радостью и усердием, даже с некоторой долей дружелюбной злости, которая выражалась в экстравагантных шутках, как на работе, в пыльном министерстве, так и дома, в просторном доме в районе Виндерен. Это был человек, который любил посмеяться: однажды в детстве в жаркий солнечный день он поставил миску с водой ровно на такое расстояние, чтобы сидящая на цепи собака не могла до нее дотянуться. И даже будучи взрослым человеком, он развлекался тем, что отрывал крылья и ноги мухам и наблюдал за их беспомощным барахтаньем, и в это время по всему дому разносился его смех.

Подчиненные отца в министерстве исполняли свои служебные обязанности со страхом и уважением, его жена и три дочери смотрели на него с робкой любовью, но чувствовали себя лучше, когда его не было дома. В тех редких случаях, когда отец проводил дома целый вечер, случалось, что он звал дочерей в дальнюю комнату, где восседал на потертом кресле, пуская из трубки дым (дома он предпочитал сигарам трубку), клубившийся по всему помещению. «Ах вот вы где, — обычно говорил он и указывал на них трубкой. — Пляшите под мою трубку!» И начинал хохотать от собственной находчивости. После чего просил их попрыгать. «Ап», — командовал он. И три сестры подпрыгивали, косички, две пары светлых и одна пара почти черная, хлестали их по лицам, они задыхались, их щеки краснели от напряжения. Отец стучал себя по коленям и заливался смехом, мама, приходившая вместе с дочками, тоже смеялась. Все радовались, когда у отца было хорошее настроение. «Теперь идите отсюда», — говорил он через несколько минут, и сестры, разгоряченные и смеющиеся, спотыкаясь, выходили. Но когда Эдит исполнилось семь лет, она отказалась прыгать перед отцом. Ее, как обычно, вызвали вместе с сестрами, отец ругался, мать умоляла, но она стояла не двигаясь между двумя прыгающими девочками. Так повторилось несколько раз. В конце концов отец перестал комментировать отказ Эдит подчиниться, казалось даже, что ему это нравится (а маме нет). Вскоре после этого отец стал называть ее Эд, а на рождество в тот год Эдит получила от отца декоративную коробку с насекомыми. В ней было шестнадцать маленьких квадратных отделений, в которых находилось шестнадцать насекомых, препарированных и приколотых булавками, каждое в своем отделении.

Но поворотный момент в жизни Эдит наступил в один теплый день в начале лета четыре года спустя. Ее сестры девяти и тринадцати лет играли в большом саду, она слышала, как они тихо препирались, но когда выглянула из окна, то увидела их сидящими на полянке, склонив друг к другу почти белые головы, так близко, что волосы одной касались лица другой. На подносе рядом с ними стояли три стакана (два пустых, один полный) и кувшин с вкуснейшим малиновым соком маминого приготовления; кувшин блестел, и сок на солнце сверкал, как драгоценный камень, как холодный рубин. Мама звала ее на свежий воздух: «Так хорошо на солнышке, Эдит. Иди к своим сестрам, Эдит!» Но она отказалась. Ей хотелось побыть в доме и почитать. Мама топнула (правда, не сильно, потому что была из хорошей семьи и жила в хорошем районе) и сказала что-то насчет того, что Эдит упряма и своенравна; почему это она собирается сидеть в полутемной комнате и читать,когда могла бы посидеть на полянке вместе со своими сестрами и выпить сока? Может быть, она ревнует? Но Эдит совсем не ревновала, может, она и была упрямой, но Эдит хотела побыть в доме. Свою комнату, тишину и книгу она предпочитала солнцу, соку, голосам и смеху сестер.

Мама, насколько позволяло ее воспитание, дала понять, что Эдит, по ее мнению, почти безнадежна, и больше в тот день в ее комнату не заходила. Эдит несколько часов сидела и читала в восхитительной тишине, до тех самых пор, пока не дочитала книгу до конца. («Была бы еще книжка стоящая», — донеслись до Эдит слова мамы, разговаривающей с отцом. И Эдит знала, что мама была бы более уступчивой, если бы Эдит читала не огромный труд о насекомых, изданный Норвежским энтомологическим обществом, с большим количеством текста и почти без картинок, а какую-нибудь другую книгу).

Эдит догадалась: маме кажется, что она наказывает ее. Во второй половине дня мама поняла, что должна была подняться и выгнать Эдит на улицу. Эдит осознала: мама чувствует себя виноватой в том, что позволила ей сидеть у себя в комнате. Эдит знала: мама не может представить себе, что дочь хочет сидеть в комнате и читать книгу.

Когда она снова выглянула в окно, солнце уже садилось; она не видела своих сестер, но малиновый сок там, в саду, по-прежнему сверкал красным, кувшин был снова полон, и Эдит догадалась, что об этом позаботилась мама. И в это время, когда она смотрела на поблескивающий сок, она отчетливо поняла, что никогда не будет такой, как другие, и можно даже не пытаться. От этой мысли ей стало легче.

Именно здесь могла бы начаться история Эдит Ринкель, если бы мы не решили начать ее в обычный майский день. Потому что тот летний день в детстве Эдит был очень важным в ее жизни. Именно тогда она перестала бороться за то, чтобы стать не такой, какой была создана, и начала осознавать собственное отличие от других. Только один-единственный раз Эдит Ринкель сделала выбор неосознанно. Это было, когда она, двадцатипятилетняя, только что получившая степень магистра лингвистики, улыбаясь, шла, положив свою руку на руку отца, к алтарю, где Эдит ждал историк Бьернар, старше ее на два года.

Но более показательный для ее истории, более типичный для ее характера случай произошел ровно четыре года спустя, когда были подписаны бумаги о разводе. Эдит сразу же переехала в общежитие, где и проживала до того года, когда ей исполнилось тридцать пять и она купила квартиру на улице Йеитмирсвейен, где и живет до сих пор. А сейчас она уже дама, которой где-то около пятидесяти.

Дело не в том, что ей не нравилось быть замужем или она не любила своего мужа, дело в том, что она не моглабыть замужем. Семейная жизнь плохо сочеталась с ее жизнью, с тем, как она должна былаи хотелажить. Эдит Ринкель была самодостаточной. Иными словами, она не нуждалась в других, у нее не было ни потребности в муже, ни места для него в жизни.