Лучшие книги XX века. Последняя опись перед распродажей
Шрифт:
«Жизнь, способ употребления» – не роман, это целый жилой дом. А именно дом № 11 по улице Симона Крюбелье, описанный с необыкновенным тщанием, этаж за этажом, комната за комнатой, жилец за жильцом. Перек потратил целых десять лет, чтобы рассечь этот «дом» на 99 глав, на 107 разных историй и на 1467 персонажей. Можно читать эти «романы» (именно такой подзаголовок Перек дал своей книге) с любого места, хоть с начала, хоть с конца, выбрать любой этаж, следить за любым жильцом (например, за Персивалем Бартлебутом, презрев его соседа Гаспара Винклера), выхватить из повествования то или иное описание, ту или иную историю. Величественно-безумный замысел Перека преследует одну цель – показать, что при рассмотрении в микроскоп любая вещь потрясающе интересна, что каждый дом на каждой улице каждого города содержит в себе целую вселенную, переполненную тысячами уникальных, волшебных приключений, о которых никто никогда не сможет поведать миру – разумеется, кроме него.
Иногда бывает, что замысел книги превосходит ее результат. Опираясь на достигнутое, Перек написал другую книгу – о площади Сен-Сюльпис, названную «Попытка исчерпывающего описания одного парижского уголка». Чему же учит нас – может быть, невольно – «Жизнь, способ употребления»? Тому, что реальность безбрежна, что ни один романист никогда не исчерпает ее до конца, что стремление исчерпать реальность грозит в первую очередь истощить терпение читателя. Так что выбирайте сами;
Недавно издательство «Зюльма» опубликовало «Подготовительные тетради» к книге «Жизнь, способ употребления», и мы с ужасом обнаружили, что все события романа были предопределены с самого начала: Перек с потрясающим тщанием, близким к мазохизму, заранее выработал для себя абсолютно бредовые правила письма (например, передвижения по дому осуществляются только ходом шахматного коня, или – такая-то глава должна состоять только из шести страниц и содержать только определенные слова, и т. д.). Нет никаких сомнений, что Перек – истинный виртуоз, виртуоз-безумец, а его книга – беспрецедентный писательский подвиг. Однако технические пруэсы не обязательно создают шедевр, и читателям не всегда приятно следить за героем, зная, что автор держит его на коротком поводке.
№42. Веркор «МОЛЧАНИЕ МОРЯ» (1942)
Ну надо же, под номером 42 стоит книга, изданная в 42-м! Забавная штука жизнь, ей-богу, такие фишки нам подкидывает, что сразу и не въедешь, иногда чувствуешь себя дурак-дураком.
«Молчание моря» Веркора (1902—1991) было первой книгой, выпущенной подпольно, тиражом 350 экземпляров, в издательстве «Минюи» – центральном издательском доме Сопротивления, основанном самим Веркором и Пьером де Лескюром (ничего общего с генеральным директором группы «Вивенди-Универсаль»!) в 1941 году. Жан Веркор, чье настоящее имя Жан Брюллер, запустил эту огненную ракету с опасностью для жизни [39] . Напрашивается мысль, что сегодня «Молчание моря» имеет скорее историческую и сентиментальную ценность, нежели литературную, но это далеко не так, не нужно думать об этой книге абы что.
39
По-французски игра слов: фамилия Брюллер имеет общий корень с глаголом «bruler» (гореть, пылать, воспламенять).
Сюжет ее крайне прост: в 1940 году немецкий офицер поселяется во французской деревне, в оккупированной зоне; каждый вечер он разговаривает по-французски с хозяевами дома, которые ему не отвечают [40] . Этим молчанием побежденные – старик и его племянница – выражают свое сопротивление оккупанту (примерно так же, как Ганди – британским колонизаторам). Понятно, что метафора эта не слишком тонка, но, поскольку нацисты также не блистали утонченностью, книга должна была разить напрямую. Мой симпатичный однофамилец Ив Бегбедер очень метко высказался по поводу «Молчания моря», и я спешу привести здесь его слова: «Нужно было создать если не боевую литературу – она придет несколько позже, – то хотя бы литературу, утверждавшую наше достоинство». Безмолвие этих французов ярко символизирует тот ужасный период одиночества, ту армию теней, невидимок, смиренников, которые не могли сказать «нет» во весь голос, потому что для этого следовало эмигрировать в Англию или рисковать своей шкурой, но которые прошептали «нет», пробормотали «нет», прожили в этом «нет». Мало-помалу немецкий офицер, Вернер фон Эбреннак, начинает уважать своих безмолвствующих хозяев, почти восхищаться ими, а под конец старик и его племянница также проникаются к нему чувством, близким к восхищению. И хотя этот роман явно ангажирован, его нельзя назвать манихейским: племянница заговаривает с бошем один-единственный раз, сказав ему «Прощайте», да и то когда он уходит навсегда. Если бы в наши дни молодой автор опубликовал историю солдата вермахта, образованного и обаятельного, рассуждающего перед своими противниками о Моцарте и правах человека, это произвело бы скандал в национальном масштабе, и, однако, в основе «Молчания моря» лежит именно эта история – про то, как цивилизованные люди развязывают друг против друга самую страшную из всех войн на земле. Появись этот великий роман Сопротивления сегодня, современные апостолы политкорректности наверняка прилепили бы ему кличку «ревизионистский».
40
Роман «Молчание моря» создан по следам истории, произошедшей во время войны с самим автором (со слов Веркора во время беседы с И.Волевич в 1990 г.). По этому роману он написал пьесу, которая была поставлена в Париже в 1949 г.
Сила «Молчания моря» заключается также в его строгом, сдержанном стиле: «Молчание длилось и длилось. Оно становилось все плотнее, как утренний туман. Плотное, застывшее безмолвие. Неподвижность моей племянницы и, конечно, моя собственная усугубляли это молчание, делали его свинцово тяжелым. Даже сам офицер, растерявшись, стоял неподвижно, и лишь спустя несколько минут я увидел, как его губы дрогнули в улыбке». Это очень короткий роман (по правде говоря, скорее новелла – Веркор обожал читать Кэтрин Мэнсфилд [41] ), от которого бегут мурашки по коже; он давит на вас, скручивает кишки, заставляет физически ощутить гибельную, гнетущую атмосферу немецкой оккупации. Если вдуматься, в нем даже есть нечто от «нового романа»: целая книга без единого слова главных героев, написанная в холодном, сухом стиле, – первое предвестие того, чем станет издательство «Минюи» после войны, с его лендоновской компанией [42] .
41
Мэнсфилд Кэтрин (1888—1923) – английская писательница и поэтесса, автор новелл, очень популярных во Франции.
42
Имеются в виду представители течения «новый роман», произведения которых издавал Жером Лендон: Ален Робб-Грийе, Маргерит Дюрас, Натали Саррот, Мишель Бютор, Клод Симон и др.
№41. Франсуаза Саган «ЗДРАВСТВУЙ, ГРУСТЬ» (1954)
Номер 41 нашего хит-парада опять-таки пал не на меня, но я все равно радуюсь, ибо под ним стоит одна из самых любимых моих книг – «Здравствуй, грусть». Я вполне согласен с выбором нашего читательского корпуса: иногда и в культурной демократии есть хорошие стороны, особенно в тех случаях, когда она помогает освежить память осоловевших критиков и вылечить от амнезии избранных мира сего.
«Здравствуй, грусть» –
это первый роман Франсуазы Саган, но, главное, одно из редчайших чудес XX века. В 1954 году юная восемнадцатилетняя папенькина дочка, проживающая в Кажарке (департамент Лот), берет перо и пишет в тоненькой тетрадке: «Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решаюсь назвать, дать ему прекрасное и торжественное имя – грусть. Это такое всепоглощающее, такое эгоистическое чувство, что я почти стыжусь его, а грусть всегда внушала мне уважение. Прежде я никогда не испытывала ее – я знала скуку, досаду, реже раскаяние. А теперь что-то раздражающее и мягкое, как шелк, обволакивает меня и отчуждает от других» [43] . Вся музыка, все очарование и меланхолия Саган уже заключены в этом первом абзаце ее первой книги. Всю оставшуюся жизнь она только и делала, что склоняла мягкость грусти, эгоизм скуки, страх одиночества. На самом деле ее зовут Франсуаза Куарез, но она взяла себе псевдонимом имя, найденное в «Исчезновении Альбертины», потому что уже в 18 лет испытывает страх перед утраченным временем [44] . Не потому ли она так мгновенно вошла в литературу? И не потому ли стащила название для своего романа из цикла стихов Элюара, озаглавленного «Сама жизнь» [45] ?43
Здесь и ниже перевод Ю. Яхниной.
44
Имеется в виду «Беглянка» – шестая книга эпопеи М. Пруста «В поисках утраченного времени».
45
По-французски сборник называется «La vie immediate», a стихотворение, о котором идет речь, озаглавлено «Чуть измененная» и начинается словами «Прощай, печаль…» (пер. М. Ваксмахера).
О чем же повествует ее роман? Это история Сесиль, несчастной девочки из богатой семьи, которая проводит каникулы на Лазурном берегу вместе со своим овдовевшим отцом и его подружкой. Все идет прекрасно в их фривольной и беззаботной жизни, как вдруг однажды отец решает жениться на своей любовнице Анне, женщине довольно серьезной и уравновешенной, которая грозит разрушить это приятное, бездумное существование. И тогда Сесиль затевает целый заговор в духе Лакло [46] , чтобы воспрепятствовать этому намерению. Ей удается осуществить свой замысел, но водевиль внезапно оборачивается трагедией – как и следовало ожидать, и праздник жизни больше не скрывает отчаяния, веселье не дает забыть о том, что любовь невозможна, счастье страшно, наслаждение преходяще, а легкость невыносимо тяжела… «Мой отец был беспечен, неизлечимо беспечен». Всего за 33 дня малышка Куарез охватила всю нашу эпоху. В XX веке редко кто может похвастаться такой простодушной уверенностью в своей полной безгрешности: «Мой любовный опыт был весьма скуден: свидания, поцелуи и быстрое охлаждение».
46
Французский писатель Пьер Шодерло де Лакло (1741—1803) – автор романа в письмах «Опасные связи» (1782), где описываются любовные интриги, приводящие к смерти героев.
Даже если Саган не очень удались ее следующие романы, она навсегда сохранила нерушимую верность рассказчице Сесиль из книги «Здравствуй, грусть», оставшись все той же безумицей, и пустой, и глубокой; французской Зельдой Фицджеральд; женщиной, которая выиграла нормандский замок в казино Довиля и едва не погибла, как Нимье, в автокатастрофе на своем Aston Martin; избалованной девчонкой, всегда готовой одержать победу над Эдуаром Баэром и мной в конкурсе на распитие водки с тоником в «Матис-баре» (восьмой округ Парижа, улица Понтье, дом 2); дамой настолько расточительной, что в настоящее время она кончает жизнь в полной нищете и болезнях, преследуемая налоговыми органами, прочно подсевшая на кокс и забытая своими почитателями… «Здравствуй, грусть» произвела скандал, а затем стала общественным явлением; спросим же себя, что осталось от нее сегодня, когда весь этот трамтарарам забыт? Маленький, превосходно написанный роман, переполненный трогательно-хрупким чувством, книга, каких мало выпадает на долю читателя, таинственный, не поддающийся анализу шедевр, который заставляет вас ощутить себя одновременно и менее одиноким, и более одиноким. Мориак был прав, окрестив Саган «очаровательным чудовищем». И впрямь, только чудовище могло унизиться до того, чтобы всю жизнь притворяться прожигательницей жизни, будучи гением, а также, замечу попутно, единственной живой женщиной в нашем списке [47] .
47
См. сноску 1 к № 47.
Вот и номер 40 тоже пал не на меня, а на немца Томаса Манна (1875—1955), автора «Смерти в Венеции», которой наши респонденты предпочли «Волшебную гору» (хотя она много толще) – быть может, потому, что эта книга принесла своему создателю Нобелевскую премию по литературе через пять лет после ее публикации, в 1929 году.
Сюжет «Волшебной горы» слегка напоминает сюжет «Смерти в Венеции» (написанной двенадцатью годами раньше): в обоих случаях герои путешествуют, в обоих – оказываются лицом к лицу с самими собой и с истиной, в обоих – прощаются с XIX веком. Как же это прекрасно, просто плакать хочется, – ведь сегодня мы все говорим «прощай» двадцатому! Написанная между 1912 и 1923 годами, «Der Zauberberg» – подлинный шедевр литературы Веймарской республики, догитлеровской Германии, демократической и просвещенной; открывая эту книгу сегодня, нельзя не подумать о катастрофе, которую она неустанно пророчит между строк. Томас Манн стал воплощением антигитлеризма для всего света.
Молодой немец Ганс Касторп едет навестить своего кузена в санаторий Давоса (ТОГО САМОГО? Вот именно, того самого: Давос, знаменитый швейцарский лыжный курорт, уже тогда служил местом встреч сильных мира сего; великие капиталисты давным-давно присмотрели это местечко для своих сборищ). Ганс собирался провести там три недели, а в результате прожил семь лет, вплоть до войны 1914 года. Почему? Неужели он тоже заболел? Или ему больше делать нечего? Или, может, у него крыша поехала? Ничуть не бывало, просто этот юный буржуа из Гамбурга – можно сказать, гамбургер, очутившийся в горах и потрясенный их грандиозной панорамой, бежит от современной жизни, чтобы погрузиться в более естественное существование: он читает книги, он наблюдает за своим окружением, он переделывает мир вместе с обитателями пансиона, он влюбляется в одну из пациенток (госпожу Шоша) – короче говоря, он живет, а это такое занятие, черт его возьми, о котором современные люди отчего-то постоянно забывают… «Держись спокойнее и позволь своей голове свеситься на грудь, раз она так тяжела. Эта стена надежна, эти балки из дерева – так и чудится, будто они источают слабое тепло, если здесь можно говорить о тепле, но это и впрямь скрытое естественное тепло, хотя вполне возможно, что у меня просто разыгралась фантазия, что это чисто субъективное ощущение… Ах, как хороши все эти деревья! О, как животворен этот воздух для живых людей! Какое благоухание!…»