Лучший экипаж Солнечной. Саботажник. У Билли есть хреновина

Мозер неожиданно сник. Ударить Вернера он, конечно, не рискнул бы. А в перепалке у него шансов выиграть не было, потому что Вернер угадал все правильно.

– Злой ты стал, – только и сказал Мозер. – И что–то очень уж нос задрал. Ты сейчас тоже у Рашена в фаворе. Но были времена, когда ты вел себя по–другому. Попомни мое слово, он тебя снова выжмет, как тряпку, и выбросит. Чисто русская модель поведения, я эти штучки знаю. Сегодня ты ему нужен, а завтра… И вообще, Энди, не забывай, где я тебя видел и как плачевно ты в этот момент выглядел.

– Я же не герой, – мирно сказал Вернер. – Я так… просто астронавт.

Повернулся и ушел.

Мозер дернулся было с намерением сказать вслед какую–нибудь гадость, но передумал. На любое его обидное слово Эндрю уже сто раз мог предложить Мозеру, допустим, нырнуть в Юпитер. Или посидеть в тюрьме. Но ведь не предложил.

– Дурак ты, – сказал Мозер уныло.

В тюрьме, куда Мозер за ним приехал, Эндрю выглядел далеко не плачевно. Был в этом человеке какой–то удивительный несгибаемый стержень. В любой кризисной ситуации Вернер быстро соображал, компетентно действовал и никогда не терял головы. На взгляд Мозера, он был отличный профессионал и настоящий герой. А то, что в обыденной жизни Вернер оказался рохлей и сейчас таскал позорные для своего возраста лейтенантские нашивки, Мозера не удивляло. По его мнению, это как раз была характерная примета героя. Флаг–адъютант Мозер по–черному завидовал своему однокашнику, которого другой герой – Успенский – прямо с четвертого курса забрал в космос.

Мозер тяжело вздохнул, сунул руки в карманы и отправился по своим абсолютно не героическим делам. В этом и заключалась разница между успешным и состоятельным Мозером и ободранным неудачником Вернером. Эндрю на каждом шагу подстерегала возможность блестяще проявить себя. Да, это было опасно для жизни, но как же красиво выглядело! И планка Сердца на рабочей куртке Вернера всегда будет волновать девичьи сердца. А все нашивки и галуны Мозера говорили только о респектабельности и добропорядочности, но никак не об умении выживать и спасать других, которое так ценят женщины.

Конечно, Мозер тоже неоднократно имел возможность красиво выступить. Но на совсем другом поприще – штабном, – которое здесь, наверху, считали делом особым, предназначенным для людей умных и дальновидных, только вот, увы, неспособных держать перегрузку и мгновенно принимать решения. Единственным в группе F «штабным», по–настоящему уважаемым боевыми офицерами, был контр–адмирал Задница, который в молодые годы отмочил такой подвиг, что не смог больше водить корабли.

А флаг–адъютант Мозер с детства бредил космосом и очень хотел совершить где–нибудь в Пространстве настоящий героический поступок. Можно даже с травмой, физической, а лучше еще и с психической, что уж совсем круто. Прийти на выручку, спасти коллег, разнести врага в мелкие клочья, уползти домой на разбитом отражателе и, ступив на твердую землю, с облегчением сказать: «Я сделал все, что мог». Но вот как раз сделать все, что в его силах, прожить отрезок жизни на пределе возможного и вернуться из смертельного боя живым Мозер оказался не способен. И до сих пор страдал по этому поводу комплексом неполноценности. А по пьяни даже горько расстраивался. Хотя, по большому счету, не был ни в чем виноват.

Молодую смелость флаг–адъютанта хватил столбняк пятнадцать лет назад. Мозер, тогда еще лейтенант, ждал на орбитальной базе погрузки на скаут «динАльт», куда был приписан вторым навигатором. И увидел заходящий на стыковку легендарный круизер «Лок фон Рей», совершивший фантастическое погружение в Юпитер. Мозер знал нескольких ребят с «Фон Рея», в том числе Эндрю Вернера, и поспешил к шлюзу, благо его офицерское звание позволяло ходить везде и совать нос в чужие дела.

А из шлюза выплывали бесчувственные тела в запечатанных спецкостюмах, смотанные между собой электрическим шнуром, чтобы ветром не сносило. Второе, третье… Когда Мозер досчитал до пятидесяти, ему стало плохо. А когда вслед за телами вышли на своих ногах, с трудом цепляясь подошвами за магнитный пол, десять относительно здоровых астронавтов, Мозер не рискнул подойти к ним.

Впереди шел капитан Успенский, еще не подозревающий о том, что месяцем позже он навсегда получит свое знаменитое имя «Рашен». Впрочем, скажи это Успенскому тогда, он бы и ухом не повел. Капитан был вообще никакой, если не сказать жестче. А следом показался Вернер, и в глазах его сквозило плохо скрываемое безумие.

Мозер отступил на шаг, потом еще, а потом не выдержал и удрал. Он не бежал с флота, вовсе нет, только что–то он в этом проклятом шлюзе навсегда потерял. То ли молодость, то ли готовность рисковать и жертвовать собой. То ли, как он безуспешно уверял себя позднее, глупость. Для очистки совести Мозер дважды сходил на «динАльте» к Марсу и один раз к Венере, но судьба почему–то берегла кораблик от серьезных неприятностей. Может, потому, что командовал на нем Эбрахам Файн. Но Мозер почувствовал, что вероятность катастрофы накапливается, и подал рапорт на переподготовку. Не успел он год проучиться на штабного аналитика, как «динАльт» схлопотал в Поясе сквозную пробоину. Спасла мечущийся в дыму и огне экипаж только находчивость техника, который оказался возле самой дырки и хладнокровно заткнул ее кулаком. Узнав об этой истории, Мозер напился вдрызг и навсегда успокоился.

Он сделал нормальную карьеру в штабе Задницы, участвовал в планировании ряда удачных операций, считался толковым разработчиком и приятным в общении человеком. Потом Эссекс рекомендовал его во флаг–адъютанты. Рашену нельзя было врать, и на вопрос, отчего Мозер пошел в штабные, он выложил адмиралу историю про шлюз. Адмирал ему посочувствовал и сказал: «Ладно, принимай дела». Сначала Мозер был от счастья на седьмом небе, работал не за страх, а за совесть и, сам того не замечая, приобрел блестящую репутацию. В Адмиралтействе на толкового и исполнительного Мозера нарадоваться не могли. Но потом картину стала портить его излишняя близость к строптивому русскому. Будучи передаточным звеном между командиром группы F и адмиралом флота, Мозер постоянно ходил по лезвию, рискуя подставиться и с той, и с другой стороны. А когда на твоего начальника стараются оказать давление через тебя самого…

В последние дни ситуация усугубилась. И сейчас, двигаясь к адмиралу с дурными новостями, Мозер нарочно замедлял шаг. Он все прикидывал, когда именно умнее попросить Рашена о переводе вниз и как эту просьбу изложить.

А драпать было самое время. Потому что история с отправкой «Рипли» на Цербер пахнет дурно и Рашену того и гляди оторвут его чересчур умную русскую башку.

* * *

На двери каюты старшего навигатора Кендалл была красным фломастером нарисована конфетка. Рисунок явно делался в одно движение, на ходу, но яркая линия, небрежно брошенная на белый пластик, выдавала недюжинный талант.

Вернер задумчиво ткнул пальцем кнопку вызова, и дверь тут же распахнулась.

– А у нас на «Тушканчике» маньяк, – сказал Эндрю, невольно провожая глазами уплывающую в стену конфетку. – Здравствуйте, капитан. Извините, я немного запоздал… – Он перевел взгляд на стоящую в дверном проеме девушку и с трудом поборол желание схватиться за сердце, которое вдруг основательно защемило. Он не думал, что соскучился по Иве до такой степени. И вообще, он еще не опомнился от бестолковой перепалки с Мозером. Всю дорогу до каюты Эндрю пытался в мыслях примерить себя на место флаг–адъютанта, а Мозера – на свое. Не вышло.

– Здравствуй, – сказала Ива и отступила назад. Судя по ее виду, она тоже пребывала в легком замешательстве. – Ну, что стоишь, заходи. А маньяков у нас полкорабля.

– Да нет! – отмахнулся Эндрю. – Вот, посмотрите, что у вас на двери нарисовано.

– Мы, кажется, были на «ты», – напомнила Ива, выходя в коридор и закрывая дверь. – Ого! Слушай, это откуда?

– Понятия не имею. – Эндрю все–таки поднял руку и потер ноющую грудь. Никогда с ним раньше такого не было. Странное ощущение, как будто всем телом он что–то предчувствовал. Нечто грандиозное и даже пугающее.

Ива стояла в шаге от него, совсем близко, и Эндрю с умилением подумал, какая она трогательно маленькая, уютная и домашняя в легком спортивном костюме и босиком. Ему вдруг безумно захотелось положить девушке на плечо сильную уверенную мужскую руку и защитить Иву сразу от всего на свете. Но рука его плохо слушалась.

– Н–да–а, – протянула Ива, разглядывая конфетку. – Художник. Бывают ведь талантливые люди… Один росчерк, а сколько экспрессии. Вот бы его, негодяя, поймать! Чтобы в наказание приличную картину для кают–компании написал!