Луи де Фюнес: Не говорите обо мне слишком много, дети мои!

— Какой скверный шофер! И наверняка много о себе понимает! Посмотри-ка на него: он совершенно уверен в себе, но смею тебя заверить, он плохо кончит!

Собор Святого Петра произвел на него сильное впечатление.

— Огромное здание, но как изящно построено! Колонны так разумно расположены, что первая скрывает все остальные. Нынешние постройки не отличаются подобной изобретательностью.

«Pieta» Микеланджело взволновала его сильнее всего.

— Посмотри, как тонко выписано лицо этой женщины, ее доброжелательный взгляд. Какой контраст с сильными ногами крестьянки, прочно стоящей на земле и словно защищающей своего младенца в нашем несчастном мире!

Проходя по залам Музея Ватикана, он замирает то перед каким-то полотном, то перед скульптурой или триптихом, находя в них гармонию линий, красок или ощущая взгляд автора, который трогает его. При этом он неизменно высоко оценивает талант художника:

— Какой поразительный парень! Какая мощная хватка, как он умудряется передавать мельчайшие детали!

В Сикстинской капелле отец надолго замирает перед Страшным судом. Культурная программа визита ничуть его не волнует: он постигает шедевры искусства с величайшим смирением.

— Если бы мирские дела вершили художники, все было бы не так гадко!

Каждое утро мы бродим по улицам Рима, иногда забегая в лавочки с знаменитыми названиями: Гуччи, Черрути, Прада, Валентино. Виа Венето, которую итальянцы любят сравнивать с Елисейскими Полями, разочаровывает отца. Но ему нравятся здешние бары, где можно попробовать замечательное мороженое с дольками апельсина.

Все великолепие римских музеев и церквей лишь подчеркивает бессмысленность человеческих раздоров. Эти красоты позволяют ему находить все новые реплики и манеру поведения, которыми он воспользуется в один прекрасный день для создания новых смешных характеров своих персонажей.

— Когда видишь все эти произведения, невольно задумываешься, сколько же времени тратится на склоки. Силовые приемы людей с претензиями выглядят при этом еще более невыносимыми!

Мы отправляемся на старую улочку, превращенную на день в съемочную площадку. Она больше не выглядит подлинной, ибо мощные юпитеры и гул электрогенераторов делают ее похожей на студийную декорацию. Мы с Луи играем сцену, в которой карабинерам кажутся подозрительными две коробки у нас в руках. Они ведь продолжают поиски похищенных младенцев.

Впервые с моего дебюта я позволяю себе импровизацию. Прежде чем броситься бежать, я вопросительно поглядываю на Эвана Эванса. Мелочь для опытного актера, но она приводит отца в восторг.

— Ты отлично сыграл, именно это ты и должен испытывать! Тут проложены рельсы, висят всякие надписи, и тебе приходится петлять между ними. Если ты отойдешь далеко от сценария, как я часто поступаю, режиссер поправит тебя. Но ты, по крайней мере, доказал, что способен найти что-то свое.

Все дни съемок отмечены у меня такого рода советами. Но, анализируя творческие усилия Луи, я быстро прихожу в отчаяние. У него, конечно, дар Божий.

По возвращении в Париж я присутствую при съемке сцены, когда он читает басню «Волк и ягненок» юным танцовщицам, чтобы развлечь их и помочь уснуть. Он уже записал басню Лафонтена на пластинку. Все родители купили ее для своих детей: благодаря его живой интерпретации тонкое послание автора лучше воспринималось маленькими слушателями. Иные недоброжелатели утверждают, что это вздорная интерпретации. Они осуждают недопустимую вольность в обращении с классическим текстом. Но отчего-то те же люди помалкивают, когда театральный режиссер ставит «Мнимого больного» в современных костюмах и с единственными стулом и столом в качестве декорации? Ибо это рассматривается, как «современное толкование». Луи не обращает внимания на подобную критику, даже если она его ранит. Он думает лишь о той публике, которой должен любой ценой понравиться: о детях.

— Я хочу, чтобы этот требовательный зритель оставался неизменно со мной. Дети любят развлечение и не задают лишних вопросов — насколько хорошо и достаточно ли умно звучит текст. Рассмешить ребенка очень трудно. Конечно, его забавляют гэги мультфильмов, или вид злодея, падающего с десятого этажа, или когда на голову волка выливают ведро воды и т. д. Но, намереваясь рассказать ребенку смешную историю, надо уметь ее сыграть. Поскольку у него нет предубеждений относительно окружающего мира, он не анализирует то, что мы ему рассказываем. Только искренность убедит его, что перед ним отрицательный или глупый персонаж. К тому же, играя любые чувства, не надо переигрывать, чтобы это не выглядело драмой. В особенности при показе низменных чувств. Дети любят жестокость, но, разумеется, «понарошку».

Дети всегда любили отца и любят по-прежнему, спустя двадцать лет после его смерти. Многим это непонятно. Я же думаю, что помимо его всегдашнего интереса к молодежи этот успех связан с изяществом воплощения. Об этом так редко говорят, а ведь оно позволило ему обращаться к самым смелым сюжетам, никогда не допуская ни тени вульгарности, ни заигрывания со зрителем, — иначе он бы его несомненно потерял. Такая позиция не только обеспечила ему восхищение в любых слоях общества — благодаря ей он остался в сердцах. Его интерес к присущим человечеству порокам говорит о том, что он был не лучшего мнения о себе подобных. Он полагал, что люди плохи, упорствуя в желании оставаться плохими. Взрослые, считал он, всегда будут злыми! Такое пророчество не могло не восхитить детей и укрепляло их непонимание окружающего мира. Взрослый расист из «Раввина Якова» убеждает, что сей мир плодит ксенофобов и людей, жаждущих власти и денег. Фильм «Мания величия» показывает, что эволюция человеческой породы запаздывает. Все эти истины трогают детей, ибо они их чувствуют, и еще потому, что у них не бывает случая об этом потолковать с кем-то и в особенности быть услышанными. Смех становится их оружием и лекарством.

Чтобы быть ближе к заботам молодого зрителя, отец оставался ребенком. Для этого он не жалел усилий. Он все время пересматривал свое отношение к мелочам жизни и выбирал поведение, отличавшееся оттого, которое бы предпочел, действуя инстинктивно. Ему пришлось бы тогда со многим соглашаться. Он же остался таким превосходным актером, ибо все время подвергал сомнению свою игру. Он даже уверовал в то, что был не прав в прошлом и сумел искоренить недостатки в дальнейшем.

— Я рад, что зритель смеялся на «Раввине Якове». Этот смех очистил мою душу.

Вот такую фразу, смутившую иных людей, он произнес в одном из своих телеинтервью. Спешу их успокоить. Расизм представлялся ему такой мерзостью, что он уверил себя, будто эта болезнь присуща человеческой натуре вообще, а раз так, то живет и в нем самом. Мне кажется, что, не желая публично высказываться относительно пороков нашего мира, он нашел повод, чтобы осудить его глупость и был этому несказанно рад. Он как бы предупреждал тех, кто легко открещивается от расизма: в какой-то мере все мы расисты… Таким же образом он старался освободить человека от терзающей его зависти:

— У этого типа великолепная машина, которая стоит по меньшей мере миллион франков! Надо уметь управлять таким чудовищем! Он наверняка замечательный шофер!

К числу его редких вспышек гнева, которые журналисты считали хроническими, относится случай, свидетельствующий о том, что именно делало его раздражительным и неуживчивым. В тот день мы снимали «На древо взгромоздясь» на студии «Булонь-Бианкур». На съемочную площадку Луи пришел в хорошем настроении, готовый подарить фильму кучу находок. Серж Корбер встретил его словами: