Лука и бита

— А кто ещё? — негодующе воскликнула она. — Кто, я вас спрашиваю!

— Ну, мало ли… — пробормотал я. — Мало ли было в Москве поэтов…

— Более чем достаточно! Но кто из них, я вас спрашиваю, осмелился бы влепить меж трёх слов два дефиса подряд? «Красавец-генерал-аншеф»! Излюбленный приём Петра Васильевича! А в другом стихотворении у него: «сатана-змея-лукавица»… Я смотрю, Шумахера вы не читали…

— Не читал.

— Это единственное, что вас оправдывает! Так вот запомните: в русской срамной поэзии с ним даже рядом никто не стоял! В том числе и приснопамятный Барков!

— Какой-какой поэзии? Срамной?

— Ну да… В смысле — похабной. Про «Девичью игрушку» хоть слышали по крайней мере?

— Н-нет…

— Тогда вам придётся поверить на слово!

Юлиана фыркнула и заказала третью стопку. Я поколебался и последовал её примеру — заказал вторую.

— Ладно, — сказал я. — Верю… А вот позвольте полюбопытствовать, почему в предисловии… — И я поцокал ногтем по лежащей ничком книжице. — Почему там абзацы тушью замазаны? Что за цензура?

Оба смутились. Аристарх даже крякнул.

— Надеюсь, фамилия Лонгинов ни о чём вам не говорит? — спросил он, понизив и без того низкий голос.

— Лонгинов? Первый раз слышу…

За соседним столиком загремели отодвигаемые стулья, и к нам приблизились трое крепких парней с бейсбольными битами.

— Кто сказал «Лонгинов»? — осведомился с угрозой один из них.

— Всё нормально, ребята, — поспешила успокоить подошедших Юлиана. — Забрёл мирный с улицы… Вот пытаемся ему растолковать, что к чему.

— А он точно не Миша? — с подозрением спросили её.

— Да точно, точно…

— Я… Матвей… — представился я на всякий случай.

Трое потоптались, посопели.

— Ладно… — решили наконец. — Только вы потише всё-таки…

Ой, нет, братцы! Судя по всему, не только в качестве фаллического символа принесён был сюда весь этот спортивный инвентарь.

— Видали? — саркастически шепнула Юлиана, стоило задиристой троице вернуться за свой столик. — Спичку не поднеси! Только бы подраться, только бы подраться! На своих уже кидаются! А предложи ему прочесть наизусть… да хотя бы начало второй главы! Думаете, прочтёт?

— Выучат ещё… — примирительно прогудел Аристарх. — Какие их годы!

— Так что же с-с… — начал было я, но запнулся, устрашась произнести табуированное имя.

* * *

И, сдвинув по-шпионски головы к центру стола, мы продолжили опасную нашу беседу.

— Редкостно мерзкий тип, — шептала по секрету Юлиана. — Хотя в таланте ему не откажешь. Устроили они однажды с Тургеневым дуэль на порнографических стишках…

— С Тургеневым? — ахнул я, позабыв осторожность. — С каким Тургеневым? С Иван Сергеичем? Который «Записки охотника»?

С соседних столиков на нас оглянулись, однако довольно-таки равнодушно. Видимо, автор «Муму» в чёрном списке здесь не состоял.

— Да, представьте… — продолжала интимно шелестеть Юлиана. — А вы думали, он только стихотворения в прозе ваял? Так вот Лонгинов в этой дуэли разделал нашего классика под орех! — Тут она язвительно усмехнулась. — Сладил… Попробовал бы он сотворить такое с Шумахером!

— То есть Шумахер был талантливее?

Мои собеседники слегка отшатнулись и прожгли меня взглядом.

— Извините, — спохватившись, сказал я. — И всё-таки… Что там у вас замазано? В предисловии…

— Видите ли… — От басовитого шёпота Аристарха пространство вокруг, как мне казалось, слегка подрагивало. — Среди многочисленных сект литератороверов есть и такая, где исповедуют ересь, будто «Луку Мудищева» написал вовсе не Пётр Васильевич, а…

— Понимаю, понимаю… — заворожённо кивал я. — Не Шумахер, а этот… ну… Вы догадываетесь, о ком я… Миша — это ведь он?

— Он… Михаил Николаевич Лонгинов… Орловский губернатор, дышло ему в ребро! Ну подумайте сами, много ли он мог знать в своём Евроокне о старом московском быте?

— Простите… вы сказали: в Евроокне?

— В смысле… в Питере. В Санкт-Петербурге…

Орловский губернатор в Санкт-Петербурге? Час от часу не легче.

— Но вы ещё сказали: редкостно мерзкий тип… — обратился я к Юлиане. — Вы ведь наверное не имели в виду… э-э… его срамную поэзию… Уж если сам Тургенев ею баловался…

— Конечно, нет, — усмехнулась она. — Просто наш проказник, как это сейчас говорится, умудрился переобуться в прыжке. Не просто остепенился, но ещё и стал главным цензором всея Руси.

— Да ладно… — не поверил я.

А поди поверь! Срамной поэт, орловский губернатор, а теперь выясняется, что ещё и главный цензор!

— Причём сам же, — ядовито шипела Юлиана, — сам же свои «Стихи не для дам» начинал: «…я их в цензуру не отдам…»! А вступил в должность — зверем стал…

— Литература с наукой стоном от него стонали, — довесил Аристарх. — Дарвина запретить хотел…

— И как?

— Бесполезно! Всем миром накинулись! Алексей Константинович таких ему чертей выписал…

— Алексей Константинович Толстой?

— Ну да! «Пoлно, Миша! Ты не сетуй! Без хвоста твоя ведь…» М-да…

Тайная жизнь русской классики середины девятнадцатого столетия обнажалась передо мной во всей своей бесстыжей неприглядности.

В следующий миг стеклянные двери нашего кабачка распахнулись, и в помещение с бодрым гомоном ввалилась компания человек этак в восемь. Все с битами, у одного (с царапиной на щеке) разорвана горловина майки, у другого (с синяком под левым глазом) — рукав.

За соседним столиком вскочили.

— Не понял! — обиженно завопил кто-то из вскочивших. — Почему не позвали?

— Да не успели! — отмахнулись из толпы.

Завидев меня, один из вновь прибывших замер, напомнив пойнтера в стойке, а затем, как бы крадучись, двинулся в нашу сторону.

— Мужчина, — обратился он ко мне со всей возможной деликатностью. — А не вас ли я, скажите, видел сегодня на перекрёстке Парни и Захер-Мазоха?

— Это где? — туповато переспросил я.

— В квартале отсюда.