Лукиан Самосатский. Сочинения

6. Иные же говорят, что сама по себе бедность, пожалуй, не устрашила бы и не потрясла бы их, если бы можно было, трудясь подобно прочим людям, добывать себе горсть муки, но, поскольку тело удручено старостью либо недугами, навстречу наилегчайшему заработку направили они стопы свои. Ну, что же! Посмотрим, справедливо ли они говорят и не обращаются ли для них эти подачки из наилегчайшего пути в труды великие и большие даже, нежели у других людей. В самом деле, несбыточной мечте подобна была бы жизнь: без хлопот, без забот собирать готовые денежки. Но об этом и говорить по-настоящему невозможно: столь много трудов и усталости приносит такое общение, что здесь-то, для этой работы, и потребно как раз большее, наикрепчайшее даже здоровье, ибо бесчисленные причины ежедневно разрушают тело и изнуряют его, доводя до крайнего отчаяния. Мы будем говорить о них в соответствующем месте, когда будем излагать и прочие тяготы такой жизни. Сейчас же достаточно было показать, что и те, кто в оправдание продажи собственной свободы на только что разработанный ссылаются предлог, не говорят правды.

7. Итак, остается одна действительно верная, но менее всего упоминаемая ими причина: ради наслаждения, питая многие и обширные надежды, кидаются они в хоромы богачей, так как поражены были множеством золота и серебра, познали блаженство в пире и прочей роскоши, прониклись надеждой нимало не медля большими глотками утолить свою жажду из золотого источника, причем никто не заткнет их широко раскрытых ртов. Вот что соблазняет таких людей и превращает из свободных в рабов — не нужда в необходимейшем, о которой упоминается раньше, но жажда того, в чем нет никакой необходимости, и устремленность к обилию и роскоши. Таким-то образом уподобляются они неудачливым и злополучным влюбленным, с которыми искусные и опытные любовники, крепко ими завладев, обходятся презрительно, чтобы те всю жизнь оставались влюбленными и прислуживали им. Они насладиться юношеской прелестью и даже краешком губ поцеловать не дозволяют, зная, что вместе с достижением желаемого наступит разрешение любовных уз, — потому-то смыкают они эти узы покрепче и ревниво их стерегут. В прочем же непрестанно поддерживают в любовнике надежду, опасаясь, как бы отчаянье не отвело его от чрезмерной страсти и не стал бы он к ним равнодушен. Потому они посылают влюбленным улыбки и обещают, что всегда пойдут им навстречу и обласкают и окружат заботливостью, не скупясь на издержки. А там, глядь, оба незаметно состарились, и обоим вышел срок: одному — любить, другому — дозволять любовь. И так-то всю жизнь дело ни разу не зашло у них дальше надежды.

8. Конечно, из-за наслаждений всячески переносить испытания — это, может быть, не слишком заслуживает упрека, и снисхождения достойно, когда человек любит наслаждение и всячески ему служит, чтобы получить в нем свою долю. Напротив, постыдно и рабу подобно поступает тот, кто ради наслаждения продает самого себя, ибо много слаще свободы доставляемое наслаждение. Однако и этих людей еще можно было бы извинить, лишь бы они достигали желаемого. Но ради одной только надежды на наслаждение подвергать себя многочисленным неприятностям, — это, полагаю я, смехотворно и бессмысленно, в особенности поскольку поступающие так видят, что труды — явны, очевидны и неизбежны, а питающее надежды наслаждение, в чем бы оно ни состояло, несмотря на столь долгий срок еще и не думало осуществляться и, вдобавок, никогда и не осуществится, если все как следует принять во внимание. Если, например, товарищи Одиссея, вкусив от сладкого лотоса, пренебрегли всем остальным и ради настоящего удовольствия презрели долг, то не вовсе бессмысленным было это забвение должного, поскольку душа их была захвачена сладостью настоящего. Но, если бы некто сдружившийся с голодом стоял подле человека, объедающегося лотосом и не дающего другому, единственно лишь с надеждой на то, что, может быть, и ему как-нибудь удастся отведать этого лотоса, — стоял, забыв о долге и справедливости, — Геракл, как смешно это было бы и поистине достойно кары вроде той, о которой повествует Гомер.

9. Таковы или весьма к тому близки побуждения, приводящие некоторых людей к общению с богачами, — побуждения, по которым решаются они предоставить самих себя к услугам богатых, на что бы те ни пожелали их использовать. Иной, впрочем, может быть, сочтет нужным упомянуть еще о тех, кто прельщается одною лишь честью быть в обществе людей, блещущих предками и пурпурной каймой на одежде; ибо есть и такие, что почитают эту участь завидной и возвышающей над прочими людьми, хотя я, со своей стороны, даже если бы речь шла о персидском царе, не согласился бы числиться в кругу близких к нему людей и быть всем известным за такового, если бы из этой близости не извлекал я никакой пользы.

10. Таковы приводимые основания. А теперь, ради собственной нашей пользы, давай рассмотрим все, что приходится вытерпеть стремящимся к получению платы, прежде чем они будут допущены в дом богача и достигнут желаемого, все, чему они подвергаются, уже проникнув в хоромы, а особенно ту развязку, которой заканчивается вся эта драма. Да, уже не скажешь никак, что хоть и связано действие позором, но зато достается легко и не требует значительных усилий: стоит лишь пожелать, и все у тебя уже само собою готово. Нет! Сначала надо много побегать; непрерывно томиться у дверей; встав с зарею, сносить терпеливо пинки и задвинутый перед носом засов; подчас оказаться «бесстыжим» или «надоедливым»; надо подчиняться злобно шипящему привратнику и ливийцу, выкликающему посетителей, — даже мзду ему выплачивать надлежит, чтобы запомнил твое имя; об одежде тоже, конечно, надо подумать, ценой превосходящей наличные средства; и сообразно достоинству того, кому служить, нужно цвета для одежды подобрать те, какие веселят господина, чтобы ты, если он взглянет на тебя, не разошелся во вкусах с ним, не оскорбил его глаз; необходимо, не щадя трудов, следовать за господином или, вернее, предоставить его рабам вести тебя и подталкивать вперед, как будто ты лишь дополняешь собою некое торжественное шествие. А господин в течение ряда дней даже и не взглянет на тебя ни разу.11. Если же и случится, что дела твои пойдут как нельзя лучше и он заметит тебя и, подозвав, спросит о чем придется, тут-то, тут как раз и пот в три ручья, и все кругом перед глазами, и трепет несвоевременный, и хохот присутствующих над твоим смущением. Часто, когда нужно ответить, кто был царем ахеян, — "Тысячу кораблей имели они", — объявляешь ты. Люди честные именуют это стыдливостью, решительные — робостью, а негодяи — невоспитанностью. И вот ты, на первой же милости господина изведав всю ее шаткость, отходишь прочь, сам себя осудив на полное отчаяние. Когда же много ночей проведешь ты бессонных и много дней окровавленных, — не за Елену, конечно, и не за твердыни Приама, а за ожидаемые пять оболов, — тогда, будто в трагедии, пошлет тебе судьба на помощь некое божество, — тебе устраивается испытание, сведущ ли ты в науках. Для богача это забава, не лишенная приятности — выслушивать себе похвалы и величания, тебе же в ту пору кажется, что предстоит борьба за самую душу твою и за всю твою жизнь: ибо закрадывается в мысли, что и другим господином, пожалуй, ты принят не будешь, если первый отстранит тебя, признает негодным. Тут неизбежно наступают бесчисленные терзания: ты завидуешь своим соперникам по испытанию, — да, да, не забудь, что есть и другие, которые, со своей стороны, добиваются того же самого, — и все, что ты сам говоришь, представляется тебе недостаточным, ты боишься, надеешься, пристально вглядываешься в его лицо, и если он отвергает что-либо тобою сказанное, ты погибаешь, если же внимает с улыбкой — ты исполняешься радостью и благими надеждами.

12. К тому же имеется много людей, которые настроены против тебя, желая других на твое место поставить, и каждый из них будто из засады тайно мечет в тебя стрелы. Далее вообрази себе, как муж с длинной бородой и седой головой подвергается испытанию: знает ли он что-нибудь дельное. Одни решают, что знает, другие — что нет. Некоторое время проходит в таких разногласиях, причем вкривь и вкось толкуется вся твоя прошлая жизнь. Если какой-нибудь согражданин из зависти к тебе либо сосед, по ничтожному поводу имевший с тобой стычку, заявят в ответ на расспросы, что ты соблазняешь жен или мальчиков развращаешь, — конечно, показание принято, будто сам Зевс начертал его на табличках; если же все единогласно, один за другим хвалят тебя — подозрительно это и двусмысленно и похоже на подкуп. Таким образом, нужно иметь много удачи и ни в чем решительно не встретить препятствий, ибо только при этих условиях ты сможешь, пожалуй, одержать верх. Но, допустим, это случилось, и все прекрасно тебе удалось сверх ожидания: сам он с похвалой отозвался о твоих рассуждениях, и наиболее уважаемые друзья, которым он больше всего доверяет в подобных вопросах, не повернули дело в обратную сторону; к тому же и супруга этого хочет, не возражают управляющий и ключник; и никто не опорочил твоего образа жизни, — напротив, все к тебе милостиво, и предзнаменования со всех сторон благоприятны.

13. Итак, ты одолел, счастливец, и возложил на себя венок олимпийского победителя. Нет, больше того: ты Вавилон взял, ты крепостью Сард завладел, отныне в твоих руках будет амалфеин рог изобилия, и в твой подойник потечет птичье молоко. Да! В воздаяние столь огромных трудов должен ты получить величайшие, удивительные блага, чтобы состоял твой венок не из одних только листьев: и плата должна быть положена, к какой нельзя относиться без уважения, и выдаваться она должна своевременно, без хлопот, по потребности, и прочие почести, тебя над толпой возносящие, должны быть предоставлены; с прошлыми трудами, с уличной грязью, беготней, бессонницей должно быть покончено. И вот, наконец, оно — исполнение чаяний: вытянув ноги, возлежать и только тем заниматься, ради чего с самого начала ты и был принят в дом, тем, за что получаешь жалованье. Так бы должно было быть, мой Тимокл. Пожалуй, совсем уже не велико было бы зло — пригнувшись нести иго легкое, удобоносимое и, что главнее всего, позолотой покрытое. Но многого, а лучше сказать — всего целиком — не хватает до должного: ибо возникают бесчисленные, несносные для свободного человека положения и тогда, когда ты уже стал другом дома. Выслушай же все по порядку и сам рассуди, возможно ли выдержать это человеку, который хоть в какой-нибудь мере причастен к образованию.

14. Начну я, если угодно, с того первого обеда, на котором тебе приличествует отобедать, чтобы получить первое посвящение в твои будущие обязанности друга дома. Итак, незамедлительно является перед тобой некто с приглашением прибыть на обед — слуга, не лишенный обходительности, милость которого тебе надлежит прежде всего снискать, сунув ему в руку, чтобы не показаться неловким, самое малое пять драхм. Тот, пожеманившись и наговорив предварительно разных: «оставь», "я, от тебя" и "ради Геракла, не надо", — наконец даст себя убедить и уходит, улыбаясь во весь рот. А ты, заранее приготовив чистое платье и придав себе возможно более порядочный вид, помывшись, отправляешься в путь и боишься, как бы не прийти прежде других, ибо это — незнание приличий, точно так же как являться последним — обременительно для хозяина.

Так вот, улучив надлежащее время, ты входишь. Тебя встречают с чрезвычайным почетом; кто-то берет тебя и отводит на ложе, расположенное лишь немного ниже хозяйского, всего через два каких-нибудь места, занятых старинными друзьями.

15. А ты, как будто попал в палаты Зевса, всему дивишься и от всего, что вокруг тебя делается, ты точно повисаешь в воздухе — до такой степени все для тебя ново и незнакомо. Между тем домашняя прислуга на тебя поглядывает, и каждый из присутствующих следит внимательно за твоим поведением, и самому хозяину оно не безразлично: напротив, он даже наказал заранее кое-кому из рабов наблюдать, не слишком ли часто ты станешь кидать осторожные взоры на прислуживающих мальчиков или на супругу или на наложниц хозяина. Слуги гостей, видя, что ты совершенно ошеломлен, подсмеиваются над твоим непониманием происходящего и заключают, что ты до этого никогда не обедал у другого богача и что внове для тебя положенный перед тобой для отирания рук платок. Конечно, как и следует ожидать, ты от смущения неизбежно потеешь и, хотя мучишься жаждой, не решаешься попросить пить из боязни прослыть за пропойцу. Среди расставленных на столе кушаний, разнообразных и приноровленных к известному порядку, ты не знаешь, к какому сперва, к какому потом протянуть руку: итак, остается украдкой посматривать на соседа, ему подражать и таким способом изучать порядок обеда.

16. Впрочем, самые разнородные испытываешь ты ощущения, и смятением наполнена душа твоя. Оглушенный всем, что вокруг совершается, то удивляешься ты счастью богача, его золоту, кости слоновой, всей этой роскоши; то исполняешься жалостью к самому себе, спрашивая, можно ли, будучи таким ничтожеством, все же считать это жизнью. Временами приходит тебе на ум, какую завидную ты проживешь жизнь, наслаждаясь всей этой роскошью, имея в ней долю на правах равного; ты начинаешь думать, что тебе предстоит сплошной праздник в честь Диониса. Вдобавок цветущие отроки, прислуживающие за столом и посылающие ласковые улыбки, рисуют тебе предстоящую жизнь еще более изысканной. И в лад с этим в тебе непрерывно звучит гомеровский стих:

Нет, покарать невозможно троянцев и стройных ахейцев

за то, что много трудились и вытерпели ради такого блаженства. Затем начинаются здравицы, и хозяин, потребовав кубок огромных размеров и посылая его тебе, отпивает из него, величая тебя учителем или еще как-нибудь. Ты же, приняв кубок, по неискушенности своей упустил, что должно было и тебе в свой черед сперва сказать что-нибудь, — и в наказание прослыл деревенщиной.

17. Разумеется, после этого выпитого за тебя вина ты становишься предметом зависти для многих из прежних друзей хозяина, тем более что и ранее уже, при размещении гостей за столом, ты досадил кое-кому из них, поскольку тебя, появившегося только сегодня в доме, предпочли людям, которые исчерпали до дна горести многолетнего рабства. И тотчас, конечно, такие среди этих людей возникают о тебе толки: "Этого лишь недоставало для полноты наших бедствий, — говорит один, — на втором очутиться месте, позади тех, кто только что вошел в дом". И добавляет: "Только им одним, этим грекам, открыт город Рим. А между тем за что, собственно, они в большей чести, чем мы? Ужели, выступая с жалким набором словечек, воображают, будто превеликую этим приносят пользу?" Другой вторит: "Ну, еще бы. Разве ты не видел, сколько он выпил и как, прибрав к себе поставленные подле него кушанья, все пожрал. Невоспитанный человек и доверху голодом наполненный. И во сне, поди, никогда не попадало ему в желудок ни белого хлеба, ни, тем более, нумидийской дичи или фазанов, от которых едва кости нам оставил". — "Глупые люди, — замечает еще кто-нибудь, третий, — пройдет пять дней и того даже меньше, и вы увидите, что он, может быть, на этом самом месте, среди нас, будет подобно нам взывать к владычицам. Все дело в том, что сейчас ему, как новым сандалиям, оказываются известный почет и внимание, а вот как поистопчется изрядно да облепится грязью, — бросят его, бедного, под кровать, пусть в нем, как в нас, полным-полно заведется клопов".