Лунь
Шрифт:
Глава 2. Воспоминания и рутина
«Все в мире – лишь страдание, горе, несчастье и смерть. Все обманывает, все лжет, все заставляет страдать и плакать».
Ги де Мопассан «Жизнь».
У Лены была традиция – каждый вечер, перед сном, она садилась за стол, включала лампу, доставала тетрадь и делала в ней записи, содержание которых передавало всю соль произошедших с ней за день событий. Это были некие соображения, домыслы, иногда просто цитата, целый абзац
Лена принесла стакан воды, села за стол, поджала ноги под себя, раскрыла тетрадь и взяла ручку.
«Устроила драку. Возможно, будут неприятности, – записала она своим нестройным, небрежным почерком. – В. А. сказал, что постоит за меня. Я ему верю. Еда кончается, скоро придут счета. Срочно нужны деньги. Положение плачевное. Необходимо снова искать подработку. Что касается ЕЕ, то на НЕЕ нет никакой надежды. Она нам ничем не поможет. Я все должна делать сама. Я должна. Должна очень многое терпеть. Ради Степки».
Девушка отложила ручку, заправила волосы за уши и в несколько глотков опустошила стакан. В последний миг она подумала о том, как было бы хорошо, если бы это оказалась водка, а не простая вода из-под крана. Может, от водки стало бы легче, может, рассосался бы этот подступающий к горлу колючий комок… Сейчас она вновь была в таком состоянии, когда необъяснимо хочется выпить – что угодно, лишь бы спиртное. Откуда-то берется эта уверенность, что именно алкоголь поможет тебе, и даже один глоток исправил бы все, повысил настроение, подарил душевную легкость, позволил хоть временно забыться.
«Это ничего не исправит. Этого делать нельзя. Иначе я буду ничем не лучше, чем она».
Лена оперлась локтями о стол и накрыла лицо ладонями. Плечи ее вздрогнули. Девушка вдруг вспомнила, как ОНА била ее без видимой причины, когда Лена была еще как Степа. Лена до сих пор боялась и одновременно ненавидела свою мать. Она боялась ее всегда, а вот стойкая ненависть выработалась через побои и психологическое давление. Мать невзлюбила девочку с рождения – Лена не была желанным ребенком, впрочем, как и брат. Подросшая девочка раздражала мать тем, что была «слишком красива» и могла «увести» очередного ухажера, а Лена всего лишь была как две капли воды похожа на мать.
В этот вечер хотелось выть. И воспоминания о том, что уже пришлось пережить, и мысли о том, что только предстоит перенести, душили и подавляли. Внутри словно возник вакуум, который нечем было заполнить, и это тягостное ощущение лишало сил. Хотелось лечь на пол и лежать с закрытыми глазами. Лежать до тех самых пор, пока не умрешь.
Лена ударила по столу кулаком, стакан отозвался тонким комариным звоном.
– Ненавижу, – процедила она, не видя ничего перед собой из-за пелены слез. – Ненавижу тебя. Ненавижу тебя! Мразь… Ты испортила нам жизнь! Ненавижу… Будь ты проклята. Будь ты проклята.
Бессилие овладело разумом Лены и затмило все остальное. Но этот очередной приступ был коротким, как и все предыдущие. Десять-пятнадцать минут полнейшего отчаяния неожиданно сменялись высохшими слезами и сжатыми до побеления
кулаками, а губы шептали нечто воинствующее. Голова прояснялась, совесть пробуждалась, и мысли вдруг становились такими кристально ясными, что никак не могли привести к очередному унынию.– Что бы сказал Владимир Александрович, увидев это! – пристыдила себя Лена и вытерла слезы. – Хватит. Не достанете. Не опрокинете. Не дамся.
Окончательно успокоившись, она легла в постель и мгновенно уснула.
Наутро Лена проснулась с раскалывающейся головой и еще более опухшей губой. Подойдя к зеркалу, удостоверилась, что идти в институт в таком виде совершенно невозможно, посему необходимо посвятить этот день поискам работы. Лена приготовила овсянку на завтрак, отметив про себя, что хлопьев осталось всего на пару дней. Холодильник и ящики пустовали. Были хлеб, соль, сахар, кое-какие крупы, протухшие сосиски… Плохо, очень плохо.
Разбудив брата, Лена собрала его и отправила в школу. Затем достала из морозилки приготовленный с вечера лед, завернула льдинку в платок и приложила к губе. Задумчиво прошлась по комнате и села в старое бурое кресло, практически утонув в нем. Смотрела перед собой, но ничего не видела. Вспоминала вчерашний день, снова прокручивала его в памяти. Как пришла в ярость, когда о матери сказали плохо. А сказали-то, по сути, правду. Как потеряла над собой контроль. Как била, не помня себя от гнева, не соизмеряя силу, не ощущая ответных ударов.
«Если я ее так ненавижу, то почему, когда эти две стервы позволили себе сказать о ней дурное, я так рассвирепела, что во мне откуда-то взялись силы отправить их в больницу?»
На этот вопрос Лена не могла себе ответить, но знала, что в нем кроется некая глубокая тайна, связанная с ее детством. Эту тайну не хотелось открывать, независимо от того, хуже будет или лучше после ее открытия. Есть такие секреты в тайниках нашей памяти, которые лучше вообще не трогать. Бывает полезно подумать, прежде чем ворошить осиное гнездо.
Девушка плохо и крайне смутно помнила свое детство. Отдельные события, фразы, лица, – смешались в одно расплывчатое пятно. Лена была уверена, что воспоминания ее скудны именно потому, что детский мозг отказывался запоминать то, что с ней происходило. Одна лишь мысль о детстве в общих чертах вызывала негативные эмоции.
Что было с ней? Наверняка нечто травмирующее. Вспоминать было тяжело, да и не хотелось. Словно кто-то повесил тяжелый замок и расплавил ключ в огне. Но некоторые эпизоды – их было очень мало – все-таки четко отпечатались в памяти изолированными фрагментами и до сих пор всплывали перед глазами, будто это было вчера. Один из таких эпизодов Лена вспоминала чаще остальных. И сейчас она тоже думала о нем.
В детстве Лена была тихим и спокойным ребенком. Ее воспитанием почти не занимались, поэтому девочка была предоставлена сама себе. Целыми днями она рисовала, что-нибудь придумывала, делала поделки, учила наизусть детские стихи из потрепанной книжки – сборника Агнии Барто.
Веселые яркие иллюстрации нравились маленькой Лене, она знала, что может скопировать их, и поэтому часто срисовывала что-нибудь из толстых энциклопедий в свой альбом, пользуясь самыми простыми цветными карандашами. Но некому было оценить ее рисунки. Иногда брала газетные листы, садилась где-нибудь в уголок и долго и методично рвала их на длинные полосы, стараясь, чтобы все они были одинаковой толщины.