Луна, луна, скройся!

— Я, наверное, пойду, — соображает, наконец, Сергусь.

— Ага. Спасибо за кофе и… что проводил. Пока.

— Пока.

Он идёт дальше по улице, в сторону своего дома, а я берусь за ручку и, помедлив, тяну на себя. Подъезд вздыхает мне в лицо подвальной сыростью. Я вступаю в его настороженную полутьму. В этом доме нет фойе, только маленькие лестничные клетки, на которые сразу выходят двери апартманов. Лифт такой крохотный, что способен спровоцировать приступ клаустрофобии. Он скрежещет и подрагивает, и я с опаской посматриваю под ноги: однажды пол начал отходить от стен с одной стороны, как раз тогда, когда мы ехали с Пеко. Отверстие увеличивалось у нас на глазах, и мы прижимались к двери, заворожённо глядя на мелькающие в дыре стенки шахты. Но сейчас, кажется, ничего такого не ожидается.

На последнем этаже стоит незнакомый молодой мужик в майке и спортивных штанах и курит, стряхивая пепел в банку из-под оливок. Смотрит на меня настороженно.

— Здрасьте, — хмуро говорю я и подхожу к лесенке. Ажурная, из чёрного чугуна, очень изящная и очень… узенькая. Не больше метра в ширину, перила только с одной стороны. Подумать только, когда-то я бегала по ней, сломя голову (и как только, правда, не сломала?). Четыре года назад, да? А как будто в прошлой жизни. Я поднимаюсь — от шагов чугунные ступени слегка подрагивают — и толкаю дверь на чердак.

У плиты стоит невысокая полная женщина. Она сосредоточенно жарит голубцы. Я здороваюсь, и мать поднимает на меня глаза. На её лице не проступает ни тени какого-либо чувства.

— Проходи в комнату, — кидает она мне.

Тут всё по-другому. Вместо старинных зелёных обоев — какие-то кремовые, крапчатые. Пол ровно покрашен. Лежака больше нет, только диван; гардероб отодвинут к стене. В центре комнаты теперь стоит стол. Я кладу на него конверт с письмом и подхожу к окну. Отсыревшие рамы поддаются с трудом. Осторожно перенося грязные сапоги, я перелезаю через подоконник и иду к краю крыши. Он по прежнему похож на край света. Оглядываюсь: вокруг только пустые крыши. Ни одного человека. Один ветер. Я испытываю краткий и острый приступ счастья.

Иногда, в детстве, мне снилось, что я подхожу к краю крыши, раскидываю руки и прыгаю — вперёд. Меня подхватывает упругий поток, идущий снизу, и переносит на соседнюю крышу. Я отталкиваюсь от неё и лечу дальше. Дальше и дальше, туда, где крыши сливаются с небом.

К высокой серебряной башне…

— Голубцы будешь? — спрашивает за спиной мать. Я вздрагиваю и оборачиваюсь.

— Нет. Спасибо.

Я забираюсь обратно. Конверт вскрыт, письмо лежит рядом.

— Вспомнили, — голос матери полон сарказма. — Когда я в Кёнигсберге жила, знать не желали. Тебя видел кто-нибудь?

— Из знакомых — нет. Да и… Я в капюшоне хожу, лица не видно.

Поджав губы, мать кивает.

— И не надо. Я всем говорю, что однофамилица.

Я не спрашиваю о причинах. Мне всё равно, скажет она правду или солжёт.

Она провожает меня до двери и громко, приветливо — для мужика в майке — говорит:

— До свидания! Спасибо, что занесли!

Он всё ещё курит. Не иначе, как решил разом полпачки скурить.

Домой я возвращаюсь уже практически без сил. Хорошо, что моя смена в гумлаге кончилась — теперь я две недели могу отдыхать. Даже танцевать не пойду — какая радость от танца в этой серой грязи? Отосплюсь, Святая Мать, как же я отосплюсь! Я открываю дверь и застываю на пороге. Похоже, от недосыпа у меня начались галлюцинации: по хатке плывёт запах шкварок, да такой, что в животе начинает бурлить и стонать. С кухни шкворчит. Довольно странно, если учесть, что я живу одна. Осторожно ступая, я подхожу к кухне и заглядываю. Картина чем-то перекликается с той, что я наблюдала меньше часа назад: у моей плиты, держа одной рукой ручку сковородки, а другой — лопаточку, стоит мужчина. На нём повязан мой фартук, а левую кисть защищает моя прихватка. Мне даже не надо видеть его лица, чтобы узнать: тёмные волосы нежданного гостя заплетены в толстую короткую косицу, а я за всю жизнь видела только одного мужчину с такой причёской. И последний раз это было два месяца назад.

— Батори, почему вы в моём апартмане? — с вялой злостью вопрошаю я.

— Готовлю вам ужин. Вон тарелка с драниками стоит, берите. Сметана в холодильнике, — Батори ловко перекидывает свежепожареные картофельные лепёшки на стопку их собратьев и бросает на сковородку кусочки сала.

— Если вы думаете, что я на вас женюсь только потому, что вы хорошо готовите, то вы просчитались.

Я перекладываю несколько драников на тарелочку и поливаю их сметаной. Я действительно голодна, настолько, что мне не хватает сил злиться на вторжение.

— Зря вы так торопитесь с отказом! Я ведь ещё и отличный портной. Могу сшить любой сложности танцевальную юбку.

— Это где вы так выучились?

— В тюрьме.

Я пытаюсь прикинуть, когда появились тюрьмы с трудовым воспитанием. Никак не выходит, чтобы тогда, когда его ещё можно было удержать в заключении. Странно. Хотя — чего нормального ожидать от упыря, который именует себя «Отважным Рыцарем»? Как с верблюдом из анекдота — скажите, что у него не странное?

— Вам от меня уже что-то надо? — спрашиваю я, наевшись и потягивая отлично заваренный чай.

— Напротив. Это вам от меня что-то надо, и поэтому я здесь, — Батори сидит на табуретке с другой стороны стола, прислонившись спиной к стене. Вид у него самый наглый: руки в карманах и улыбка во все зубы.

— И что мне от вас так срочно оказалось нужно?

— Отдых. Послезавтра мы с вами едем в Сегед, на родину великого цыганского скрипача и композитора…

— … Бихари? [8]

— Стыдно, Лили. Бихари из Надьябоня. Сегед — родина Данко. [9] Я думаю, вам, как цыганке, будет интересно.

8

Янош Бихари (24.10.1764 — 26.04.1827) — реально существовавший цыганский скрипач и композитор, известный и любимый в Венгрии; один из создателей жанра «вербункош»

9

Пишта Данко (14.06.1858 — 29.03.1903) — реально существовавший цыганский скрипач и композитор, написавший немало песенок, до сих пор популярных в народе и часто воспринимающихся венграми, как народные

— Мне, как цыганке, будет интересно хорошенько выспаться.

— Поэтому мы и едем послезавтра, а не сегодня ночью. А на месте, кстати, я забронировал номер с огромной мягчайшей кроватью.

— А моё целомудрие?!

— Будет лежать с вами на этой кровати. У меня другой номер. Дело даже не в Данко, Лили. Вас просто достал этот город. Он у вас ассоциируется с беготнёй по делам и придурками, которые вас время от времени узнают и начинают орать про маму из Пруссии и папу-цыгана. Там вас не знает никто. Тихое, славное местечко, а также единственный город, где поставлен памятник цыганскому музыканту.

— Когда я высплюсь, я обязательно с вами горячо поспорю, — вздыхаю я. — Сейчас у меня нет сил даже сапоги снять, и вы этим пользуетесь.

— Вы так и ляжете в сапогах?

— Вообще-то я надеялась, что вы кинетесь галантно их стаскивать.

— Лили, нет. Я лучше потом постираю ваши простыни.

Я встаю и тут же падаю обратно. Ноги попросту отказываются держать.

— Ужасно. Я не в состоянии даже идти. Батори, я обещаю поехать в этот ваш Сегед, если вы меня сейчас отнесёте в кровать.

— Договорились.

Он подхватывает меня играючи, как котёнка. Недолгий полёт по воздуху, и я уже лежу в постели. Одеяло словно само наползает на мои плечи. Последнее, что я чувствую, проваливаясь в сон — тёплая ладонь на моей макушке.

На перроне вампир встречает меня не один: на его правой руке практически висит, прижимаясь, девица не старше двадцати лет.

— Лили, это Язмин. Язмин, это Лили, — лучезарно улыбаясь, на немецком представляет нас друг другу Батори. Его баритон похож на мурлыканье, и я узнаю эту интонацию: с такой он меня «цеплял» возле клуба.