Луна над Сохо

По пути домой, как раз когда мы ехали по мосту Ватерлоо, наставник спросил, все ли в порядке с Эшем.

— Думаю, да, — ответил я. — На мой взгляд, Челси с Олимпией ничуть о нем не беспокоились.

— Отличная работа, — проговорил Найтингейл.

— У меня будут проблемы? — спросил я.

— Будут, но не с моей стороны, — ответил он.

И при этом, мерзавец, назавтра все равно поднял меня ни свет ни заря и тренироваться заставил вдвое дольше обычного!

После занятий я отправился в техкаморку, прихватив с собой распечатку данных из Оксфорда. А там кинул ее на шезлонг и попытался забыть о ней, как будто ее и вовсе нет. Вводить такое количество данных в базу нудно до невозможности и вряд ли стоит времени, которое мне предстоит на это потратить. Но когда я прочитал три письма от Лесли, в каждом из которых та жаловалась скуку, царящую в межсезонье в приморском городке, меня осенила одна несомненно гениальная, но абсолютно идиотская идея. Я написал ей в ответ — спросил, не желает ли она заняться вводом в базу большого количества нудных данных. Лесли ответила утвердительно. Я позвонил в курьерскую службу и сделал заказ на отправку документов. Нельзя просто так, без объяснений, взять и попросить Лесли ввести в «ХОЛМС» какие-либо данные, как бы скучно ей ни было. Поэтому я в общих чертах рассказал ей, кто такой Джейсон Данлоп и как мы пытались выяснить, связан ли он с Джеффри Уиткрофтом.

«Утерянные книги по магии! — ответила она. — Смерти моей хочешь? Бедная я, несчастная!»

«Зато теперь скучать не будешь», — написал я. На это она отвечать не стала.

Письмо доктора Валида содержало несколько изображений. То, что на них было, больше всего походило на тонкий срез кочана цветной капусты, однако сопутствующий текст гласил, что это мозг Майкла Аджайи по прозвищу Костяшка в разрезе. Я увеличил масштаб, и стали видны заметные неврологические повреждения, характерные для гипермагической атрофии. Именно она становится причиной смерти при злоупотреблении магией. А также, как мы выяснили при расследовании предыдущего громкого дела, в случае, если какой-нибудь ублюдок использует человека, чтобы колдовать опосредованно, через его сознание. Одна из полицейских аксиом гласит, что вещдоки, полученные эмпирическим путем, это козырь, который не перебьют никакие свидетельские показания и письменные заявления. То есть официально это, конечно, никакая не аксиома, ибо слово «эмпирический» многие полицейские ассоциируют разве что с Дартом Вейдером. Но могло бы быть и аксиомой!

Что ж, полученная информация подтверждала, что с Микки-Костяшкой разделались тем же манером, что и с Сайресом Уилкинсоном. Знать бы еще почему.

Я собрал надлежащие документы и передал их Молли, строго-настрого наказав не кусать курьера, когда тот за ними явится.

Спустившись в гараж, я обнаружил на лобовом стекле «Ягуара» бумажку, заткнутую за дворник. На ней неряшливым (что всегда меня удивляет) почерком Найтингейла было написано: «Вождение „Ягуара“ без стороннего контроля запрещено вплоть до момента предоставления водительского удостоверения соответствующей категории».

Итак, про курсы вождения ему все-таки известно.

Пришлось взять «Асбо» — ну и ладно, подумал я, надо же увеличивать пробег.

Чим — наверное, самая крайняя юго-западная точка города, почти на его границе. Это еще один типичный пригородный поселок, стремительно захапавший себе железнодорожную станцию, несколько пышных вилл в поздневикторианском стиле и до кучи множество смежных псевдотюдоровских особняков. Из-за таких явлений, как Чим, и был придуман Зеленый пояс — чтобы то же самое не произошло и с остальной частью юго-запада страны. Фотографии Чима украшают офисы проектно-конструкторских бюро всех шести графств, окружающих Лондон. И служат в качестве грозного предупреждения. А ведь он разросся задолго до заселения региона чернокожими!

Вилла Аджайи оказалась огромным особняком начала двадцатого века. Вдоль дороги тянулась целая цепочка таких домов. Из зелени перед домом — только маленький овальный палисадник, остальная часть площадки заасфальтирована — очевидно, чтобы было удобно ставить там два внушительных немецких автомобиля. По этому дому прямо-таки читалась история живущего в нем семейства. Папа с мамой эмигрировали сюда в конце шестидесятых, нашли работу, в которой добились блестящих успехов, и приобрели запущенный дом в не самом престижном районе. И теперь живут в роскоши за счет жилищного бума. Папа — глава семьи и носит костюмы, сшитые на заказ. У мамы три мобильных телефона, а спальня ломится от обувных коробок. Дети же непременно должны в скором времени стать врачами, юристами либо инженерами — именно в таком порядке, по убыванию престижности профессии.

Дверь мне открыла девушка примерно моего возраста. Родная сестра погибшего, подумал я. Или двоюродная. Тот же широкий лоб, высокие скулы, плоский нос. Лицо, впрочем, пухлее и круглее, чем у Майкла. На носу очки-полумесяцы в черной эмалевой оправе. Открыв дверь и увидев меня, девушка улыбнулась. Но ее улыбка быстро угасла, когда я представился. Одета она была в водолазку и спортивные штаны. Я ощутил запах пота и жидкости для полировки мебели. Войдя в дом, я увидел посреди холла пылесос «Хувер». На стенах висело множество фотографий в тщательно натертых воском деревянных рамках.

Я спросил девушку, как ее зовут.

— Марта, — ответила она и, очевидно, заметив, как я поморщился, усмехнулась: — Да-да, я знаю. Пойдемте на кухню.

Кухня была просторная, с большим дубовым столом, и выглядела бы абсолютно европейской, если бы не шеренги всевозможных кастрюль и поварешек и ряды пластиковых мисок, полных вяленой рыбы и листьев маниоки. Все это было чисто по-западноафрикански.

От чая с печеньем я отказался, и мы уселись за дальним концом стола.

— Мама в больнице, — сказала Марта. — А я пока прибираюсь.

Мне можно было не объяснять. На моей памяти скончалось достаточно маминых родственников, чтобы я успел как следует усвоить схему действий в подобных случаях. Вся родня, едва услышав про гибель Майкла Аджайи, устремится в дом его родителей — и помоги Марте Господь, если к моменту их прибытия в доме не будет стерильной чистоты.

— Он был старший сын? — спросил я.

— Единственный, — с горечью ответила Марта. — У меня есть еще две сестры, они с нами больше не живут.

Я понимающе кивнул. Любимчик родителей, которому достаются все лавры, в то время как сестры работают в поте лица.

— Давно он начал играть джаз?

— Микки-то? Да он всю жизнь его играл.

— И как, хорошо?

— Просто потрясающе.

Я спросил, не возражали ли родители против его решения стать музыкантом, но Марта сказала, что он это от них скрывал.

— Он числился на юридическом факультете колледжа Королевы Марии, — пояснила девушка. — Рассчитал, что для того, чтобы прославиться, потребуется не меньше четырех лет. А как только он прославится, родителям не о чем будет беспокоиться — если, конечно, вместе со славой придет богатство.

Марта, похоже, была полностью уверена, что это хороший план. Я спросил о его личной жизни — там вроде тоже не было проблем. По крайней мере таких, которые могли бы быть.

— Белая девушка? — спросил я.

— Ага, — сказала Марта. — Но Шери и правда очень хорошая и к тому же такая, знаете, шикарная и аристократичная, так что родители довольно спокойно ее восприняли.

Больше ничего о подруге брата Марта сказать не могла. Но пообещала расспросить родителей. Она сказала, что не представляет, кто бы мог желать зла Микки, и ничего подозрительного в его поведении тоже не замечала.

— Вышел из дома, и все, — сказала она, — а обратно его привезли мертвым.

Когда я ехал из Чима, позвонила мисс Гош из Союза музыкантов. Она жаждала рассказать мне о новой волне англо-индийского джаза, захлестнувшей Мумбай. Я не стал перебивать ее: путь говорит, все лучше, чем радио.

— Да, так вот, — произнесла вдруг она, — был у нас похожий случай. Один член Союза, Генри Беллраш, внезапно скончался сразу после выступления. Я помню это потому, что несколько раз общалась с ним, он всегда выглядел таким крепким и здоровым. Участвовал в Лондонском марафоне и все такое прочее…