Луна звенит (Рассказы)

Он зашел бы в избу и, может, сгодился бы внучке в помощники: пеленки постирать, горшок вынести, сполоснуть его («Рано еще об горшке-то», — подумал он), а то и другое дело нашлось бы.

Но в эту ночь он побоялся, подумав, что внучка могла бы не узнать и напугаться — всякое могло бы привидеться в эту первую ночь после похорон.

И долго он оставался возле ивы, грея озябшие руки об ее теплую, ожившую кору, пока не исчез в окошке свет.

В эту ночь ему казалось, что он так и не уснул, а лишь к утру ненадолго забылся, но стало светать, и он опять ушел из забытья, наблюдая, как утренние сумерки отлетали из избы и как стены, стол и фикусы насыщались цветом и плотностью. Он не сознавал отчетливо, спал он в эту ночь или нет, грезились ему сумерки, серый стол, зеленые фикусы, иконы или видел их наяву. Он давно уже утратил способность различать в ночные часы, что есть сон и что явь. Мозг его и нервы приспособились за долгие годы отдыхать наяву и бодрствовать во сне, и порой самому ему вдруг казалось, что с каждым днем он все крепче и глубже засыпает на глазах у людей, что жизнь уходит, как утренние сумерки, а вставать силенок уже нет, и он спит и спит, видя и слыша людей, небо, птиц, деревья, солнце, луну и звезды — весь мир, частицей которого он был, есть и вечно будет…

В часы, когда он чувствовал такое, был он молчалив, угрюм и избегал людей.

На восходе солнца он громко спросил у жены, которая затопила печь и разливала воду, мыла картошку, задвигала чугуны в жар печи:

— Чего это вчера Иван-то говорил? Забыл я что-то… Мать?

— Иван? — спросила жена. — Какой Иван?

Пронин понял, что это приснилось ему в дреме, будто вчера приехал сын Иван, и он промолчал.

— Про какого Ивана-то спрашиваешь?

— Почудилось, — сказал старик.

— Иван не раньше сегодня приедет, а то и завтра жди, — сказала жена. — Путает тебя черный!

Она что-то еще ворчливо говорила, склонившись над горшками, но старик не слушал, вышел во двор, прокашлялся, попил, растер глаза водой, слыша как «грюкает» маленький боровок в клети, и, закурив, спустился на улицу.

Солнце и голубая ясность заполняли мир. Солнце согрело ему лицо и грудь, и хотя низко оно еще стояло, полосуя землю длинными тенями, но уже необратимым было его ласкающее тепло. Старик замер под его лучами и смотрел в блаженстве на кур, которые внимательно искали в холодной земле, приглядывались, скребли ее обмороженными, беспалыми лапами, воровато стреляли глазами и что-то съедобное находили порой. И куры, как ему казалось, были похожи в этом занятии на его старуху — лицом похожи и повадками.

«Сегодня, стало быть, — подумал он. — Ну ладно… Приснилось».

Иван приехал днем на такси и прямо с дороги прошел к дочери, шумно поздравил ее, сверток положил в ее руки, денег дал рублей сто, расцеловал зардевшуюся, опаленную мучительными родами и весенним солнцем белозубую с обкусанными губами дочь свою, родившую ему внука.

— Ну черти! — говорил он. — Дедом меня сделали! А где Генка?!

И все отвечали наперебой — свекровь, сестра и дочь, что Генка на работе, ремонтирует трактор в мастерских, готовится к севу.

Был он статен, этот Иван, с серебряной головой, с черными глазами, запавшими глубоко и хитро, с весельем и радостью в этих глазах. И дочь однобоко и странно улыбалась, разглядывая зачарованно своего отца, его пальто цементного цвета, которое он и снять не успел.

— Раздевайтесь, папа, — сказала она ему. — Спасибочки вам за все.

А свекровь поклонилась с нешутейным уважением и сказала:

— Спасибо вам, Иван Николаевич, и от меня. Милости просим гостем быть.

Сестра ее тоже поклонилась.

А Иван махнул рукой.

— Нет, — сказал, — к старикам пойду. Сто лет не видел ни матери, ни отца. Живы?

— Живы, слава богу…

— К ним побегу, — сказал Иван. — Извиняйте. А потом опять к вам. Так до завтра и пробегаю. А завтра на станцию бегом. Жизнь! — говорил он уже около дверей. — Шлифует, как волна. Одеваться вот заставляет во всякие шляпы да галстуки. Туда-сюда побросает, и, глядишь, от Ивана только один нос его остался, а на глаза то ли профессор, то ли генерал в отставке. Ха! Шлифует жизнь! Извиняйте…

Когда он ушел, шумный, большой, пахнущий благополучием и новыми одеждами, дочь развернула бумагу, и руки женщин потянулись к шерстяным, мягеньким ползункам, шапочкам, рубашечкам, распашонкам и всяким там пинеточкам, штанишкам.

Жесткие эти руки нежно щупали тонкую, цепляющуюся за кожу шерсть, словно ласкали.

— Вот уж приданое так приданое! — говорила свекровь. — Игорьку-то нашему от дедушки. Вот уж приданое-то… Царское! Счастливый наш Игорек.

И были они тихие и счастливые.

А старая мать уже знала о сыне, вышла на крыльцо встречать и, завидев его, стала утирать слезы кончиком платка, пошла к нему, блестя слюдяными глазами и улыбаясь мучительно.

Иван ее обнял и привлек к груди, маленькую, теплую от слез, молчаливую, и говорил приглушенно:

— Ну-у… Ну, хватит! Ну ничего… пошли в избу… Пошли.

Мать покорно шла под его рукой и кивала старику, который тоже стоял на крыльце и покашливал. Она смеялась ему светло и беззвучно, чувствуя радость мужа и его волнение.

— Дождались, отец, — говорила она. — Дождались! — И кивала согласно, пьянея от счастья и безмерной радости, поглядывая на людей, которые смотрели на них с улицы и из окон. И все люди, которые видели их, маленькие и старые, улыбались участливо и тоже как будто радовались, что к Прониным приехал наконец-то сын.

Он расцеловался с отцом, который подавленно молчал и у которого от волнения дрожала челюсть, подсобил ему забраться по ступеням в избу и, оглядевшись, засмеялся возбужденно.

— Три года! — шумно сказал он. — Помнишь, приезжал! Три года с тех пор смерть-то у жизни отсекла. Тоже ведь дедом стал, состарился, видишь, мам, седой весь сын-то твой — дедом стал сын-то… Дедушка. Чуешь? Да и вы не помолодели, как погляжу! А я-то ведь не просто приехал! По делу! Забрать вас хочу к себе, старичков…

Мать припустилась жалобно плакать, слушая эти слова, но старик закашлялся сердито, и она примолкла, пошла к печи и стала там к обеду готовиться, тихая и умиротворенная.

— Ну, о деле-то потом, а сейчас о себе расскажу, — сказал Иван.

Он сидел за столом, положив руки на мутную клеенку, и говорил отцу со смущением о том, что теперь он заведует секцией мужского готового платья, что работа у него, конечно, чистая и, главное, приятная, не то что продавцом. И чем дальше рассказывал он о себе, тем больше смущался, поглядывая на отца.

Казалось ему, что все это безразлично старику, что равнодушен он к его рассказу и словно не слышит.

Глазами старик напряженно вперился в сына, прицелился из-под бровей. Угрюм и строг был его непонятный взгляд. Сидел на скамейке он прямо и гордо, и губы его были плотно сжаты, сизые и бескровные, и дик был широкий его и тяжелый нос, в котором шумно синели жесткие волосы. Дышал старик часто и тяжело, и голова его мерно поднималась и опускалась, точно он, слушая, кивал, соглашаясь.

— Ну, а вы-то как здесь? — спросил сын.