Лунные ночи

Еремин взглянул в ее иронически сузившиеся глаза и перевел взгляд на женщин. Все они затаенно улыбались.

— Не боюсь, Дарья Тимофеевна, — ответил он, принимая вызов.

— А как до жены дойдет? — пригрозила Дарья.

— Умная жена не поверит, а глупая все равно не догадается, — в тон ей ответил Еремин.

Женщины засмеялись.

— Значит, остаетесь? — спросила Дарья.

— Остаюсь, — твердо сказал Еремин.

Женщины стали прощаться и затолпились к выходу. Уже из сеней Еремин услыхал вздрагивающий голос Стеши:

— Ну, девоньки, с таким секретарем райкома мы не пропадем.

Дарья постелила Еремину и Александру в горнице, сама ушла в переднюю половину дома. Уже засыпая, Еремин слышал, что к ней кто-то пришел, и потом в Дарьиной комнате приглушенно забасил чей-то голос.

Ночью он проснулся. Неизвестно, сколько было времени.

В густой темноте комнаты он так и не сумел разглядеть на часах стрелки, а спички куда-то запропастились. Но за плотно закрытой дверью еще слышались голоса: Дарьин и другой, мужской. Еремин заинтересовался, кому же принадлежал этот голос — густой, гудящий и как будто сердитый. Прислушиваясь, он вскоре заинтересовался и его словами:

— Стыдно, Даша, говорить, но я уже начинаю думать и так: а может быть, мне лучше уехать отсюда? Хозяйства большого я себе так и не нажил, с собой можно увезти. Где-нибудь в другом колхозе или в новом совхозе, на целине, я, может, буду нужнее. Конечно, нелегко будет родные места покидать и не в мои это годы, но как-то не везет мне в нашем районе. Думал, что кое-что знаю и могу еще людям немалую пользу оказать, а получается, что в своих-то местах я меньше всего и нужен. Никому, оказывается, не требуются ни мои знания, ни опыт. Как Неверов после фашистской оккупации объявил мне недоверие, так и пошло. Но ты-то, Даша, знаешь, что я не по своей воле остался: с Бирючинской пасеки колхозные ульи эвакуировал, и меня там танкетки отрезали. И я же всю эту проклятую оккупацию дома под печкой в потаенном погребе просидел, мне тогда небо с овчинку показалось. Рассказывал об этом Неверову и председателю райисполкома Молчанову — и слушать не хотят., Не доверяем — и крышка. И что ни сделаешь в районе, говорят — плохо. Новый улей построил, по восемьдесят килограммов меду за сезон дает, — не принимают. Предлагаю попробовать виноградники пчелами опылять — не разрешают. В винсовхозе украдкой по моему способу два гектара винограда под плуг посадили — все равно вредительство. Виноград вырос, а меня как чурались, так и чураются. Неверова в районе давно уже нет, а отношение все то же. Неверовщина осталась. Перешел из райцентра в колхоз, думал, здесь теперь агрономы нужнее, — на Черенкова наткнулся. Как что сделаешь или скажешь ему не по вкусу — фашистский прихвостень. Каждый раз этим пользуется, когда я ему наперекор иду, с безобразиями не соглашаюсь. И так же настраивает других членов правления, главного агронома МТС. Помнишь, на последнем правлении так при всех мне и сказал: «Характер у тебя, Кольцов, вражеский…» Спасибо, Даша, ты тогда мою руку удержала. Я, конечно, знаю, что не оккупированная здесь территория причиной, а этот мой характер. Вражеский к таким пьяницам и бездельникам, как наш Черенков. Иногда и сам начинаю себя уговаривать: а ты живи, как некоторые живут: увидел на дороге безобразие — отвернул голову и прошел мимо. Тихо и спокойно. Нет, не могу стерпеть. Увижу и опять начинаю сражаться.

Слушая этот приглушенно гудящий за дверью голос, Еремин давно уже узнал, кому он принадлежит: агроному Тереховского колхоза Кольцову. По голосу Еремин представил себе и его лицо: крупное, большелобое, с темными и тяжеловатыми, как густая вода, глазами, выражение которых правильнее всего можно было обозначить одним словом — непримиримость. Этим словом, пожалуй, можно было бы точнее всего определить и его характер, из-за которого ему все время приходилось терпеть в жизни. Всегда у Кольцова были какие-нибудь неприятности то с главным пчеловодом области, который не хотел вводить на пасеках изобретенный им улей, то с директором МТС, отказавшимся применить на практике новый способ посадки винограда, то с Молчановым, о котором агроном, не стесняясь, где только мог, громко говорил, что он воинствующий тупица, лишь по недоразумению и не без чьего-то покровительства задержавшийся на посту председателя райисполкома. Не каждый такую откровенность простит. Не прощали ее и Кольцову. И Еремину не раз приходилось слышать жалобы на него от людей, которых, по их словам, Кольцов оскорбил и унизил. Было в этих жалобах и справедливое. То, что Кольцов говорил и предлагал и что ему представлялось ясным, еще не совсем ясно было людям, которые не успели это понять, а он принимал это за косность и тупость и, не стесняясь в выражениях, говорил об этом. И хотя впоследствии чаще всего оказывалось, что он был прав: новый улей оправдывал надежды и посадка винограда под плуг себя оправдала, а Молчанова теперь уже весь район называл тупицей, — агронома Кольцова продолжали считать в районе «самым умным» и «гением». А это, как известно, не прощается, и число его недругов не убавлялось. Нет ничего труднее оказаться в положении человека, который думает и говорит так, что другие начинают подозревать в нем «умника» и «гения».

Еремин знал, что Кольцов родного брата не пощадил — с пасеки прогнал и теперь они враги, хотя брат заметно лучше стал работать после этого в колхозе на овцеферме. После того как Кольцов окончательно не поладил с главным пчеловодом области и с Молчановым, он ушел в Тереховский колхоз. Но теперь выяснилось, что не ладится у него и с председателем Черенковым.

Интересно было послушать, что будет отвечать Кольцову на его слова Дарья. Но после того как Еремин, поворачиваясь на бок, заскрипел кроватью, голоса за дверью понизились, до его слуха дошел только обрывок насмешливой Дарьиной фразы: «…вот уж я не думала, Иван Степанович, что вы в бега можете удариться», — и потом уж нельзя было разобрать ни слова. «Бу-бу-бу», — гудел голос Кольцова. Ему тише вторила Дарья. И должно быть, они-то и убаюкали постепенно Еремина, потому что он вскоре и незаметно для себя опять уснул.

Когда он проснулся во второй раз, была уже совсем глубокая ночь. По хутору перекликались петухи. Но из-за двери, ведущей на переднюю половину дома, еще просачивалась и реяла в темноте тонкая паутинка света и там продолжали разговаривать. Услышав женский голос, Еремин вначале даже не сообразил, что это Дарья: так она говорила непохоже на себя, как-то по-новому, с необычными для нее печальными вибрирующими интонациями.

— Вам, Иван Степанович, надо перестать ко мне ходить, — говорила она, и звук ее голоса, ласкающий и зовущий, странно противоречил ее словам. Все уже в хуторе знают, все говорят… У меня уже большие дети, Иван Степанович, у вас жена, сын. Семью вам нарушить нельзя, и я бы не позволила. Таисия Ивановна — женщина хорошая, работящая. Ничего у нас не получится, Иван Степанович, зачем вы ходите?

— Не знаю, Даша, — отвечал ей голос Кольцова, тоже неуловимо изменившийся и какой-то печально-покорный, — но не заходить к тебе я не могу. И поздно, и Таисию жалко, да тут, наверно, в чем-то другом дело. Конечно, если ты мне запретишь… Но сам я ходить не перестану.

— Вы же, Иван Степанович, собирались уезжать отсюда?

— Ты знаешь, Даша, что я никуда не смогу уехать.

За дверью стало тихо, и потом Еремину показалось, что там поцеловались. В смятении он уронил голову на подушку, чувствуя, как в темноте приливает к его щекам жаркая краска. До чего же нехорошо получилось! Впервые в его жизни получилось так, что он непрошено заглянул в то, что люди хотели уберечь от постороннего взора. И хотя это вышло нечаянно, все равно было нехорошо. «И хоть ты секретарь райкома, — уже немного успокоившись и глядя перед собой в темноту, с насмешливостью думал о себе Еремин, — а, пожалуй, будет лучше, если все это обойдется без твоего вмешательства…»

Оказывается, могут встретиться и такие случаи в жизни секретаря райкома, когда самое лучшее, что он должен сделать, — это не вмешаться. Иначе ему, Еремину, пришлось бы сейчас оказаться и перед таким неизбежным вопросом: а как ты, дорогой товарищ, должен взглянуть на этого человека с точки зрения всех общепринятых норм, зная, что у него жена, сын и что, несмотря на это, он все же… Еремин не докончил своей мысли, так как за дверью опять поцеловались.

«Ну, а если это такое, — думал он через минуту, глядя прямо перед собой в темноту, — от чего растут крылья и без чего человек не может жить, работать?»

Весна пришла бурная, стремительная и смыла немало надежд, взлелеянных в эту долгую зиму. Можно было думать, что после такого снега, который завалил степь и белыми стенами стоял вокруг станиц и хуторов, после этих сугробов, поднявшихся вровень с древними курганами, воды будет много, и, уйдя в землю, она сохранится там надолго, пока не окрепнут и не возмужают злаки и травы. Но все как-то сразу растаяло и стекло под разящими лучами солнца, прошумело из степи с крутого правого берега в реку, говорливо промчалось по ярам и оврагам сквозь лесные полосы, и через неделю уже пыль завихривалась за машинами по дорогам. Вышли тракторы на загонки.

Правда, в конце апреля и в начале мая, когда все уже отсеялись, пролились хорошие дожди и опять возродили у людей надежды на урожай. Но тут же они исчезли, развеялись, как будто испарились вместе с остатками влаги, которую покорно отдавала земля под жарким солнцем, каждое утро беспощадно встающим над степью. В конце мая и к началу июня — перед наливом и к наливу хлебов — земля уже звучала под ногой, как железо. Все, что зацвело в степи и проросло весной, увяло и сгорело. Второй год подряд всходило над степью такое солнце. И, несмотря на то что в этом году не было обычных для июня черных бурь, колос так и не окреп, не набрался сил и зачах, стекая под зноем.

И все же, объезжая, поля, Еремин убеждался, что, сравнительно с видами на урожай у ближайших соседей, в районе было очень неплохо. Бывая в поездке по колхозам, он никогда не забывал завернуть на поля смежных районов и, искренне печалясь, что хлеб у них стоит совсем низкорослый, с тощим колосом, радовался тому, что район, несмотря ни на что, будет с хлебом. Было из-за чего выдерживать войну с Семеновым, идти на серьезный риск, осложнять отношения кое с кем в области и у себя в районе. Например, с тем же Мешковым, который теперь говорит на всех пленумах и сессиях, что его, мол, сняли с должности директора МТС только из-за того, что он не умел угождать новому секретарю райкома… Стоило все это сил и нервов, бессонных ночей и дней, безвозвратно украденных у семьи — у жены и детей. Вряд ли еще кто-нибудь другой в районе так хорошо мог теперь сказать, как бесконечно, утомительно длинны и какую нагоняют на человека тоску осенние лунные ночи.