Львиный мед. Повесть о Самсоне

А что произошло вслед за этим — взглянула ли она на него в изумлении, растерянно или, может быть, с отвращением? Или внезапно осознала, какой мужчина достался ей? Вдруг поняла, что он совсем не тот, каким казался? Может быть, она смутно ощутила, что этот разговор дал ей в руки еще какой-то козырь, намек на разгадку той загадки, что есть он сам?

Столько вопросов здесь возникает потому, что для Самсона эта минута — роковая: впервые он поведал кому-то о том, о чем не говорил даже родителям.

Но жена не сумела выдержать роль, которую он доверил ей. Она смертельно испугалась своих соплеменников и открыла им разгадку.

Представим на секунду, что эта женщина, имени которой мы не знаем, оказалась бы достойной доверия Самсона. Как бы тогда выглядела вся его жизнь, сумей жена заглянуть ему в душу, увидеть, что он — не от мира людского? Мужчина, способный голыми руками убить льва, а потом таять от поэтичности картины, глядя на мед в львином трупе.

Хотя не написано черным по белому, что Самсон эту женщину любил, но о ней сказано: «она мне понравилась». Дважды повторено: понравилась. То есть было в ней что-то, что казалось ему достойным и сулило ему безмятежность, покой для души. Возможно, потому эта женщина из Фимнафы и стала его первой избранницей.

Но она предала его, и очень скоро. Впрочем, он мог это предвидеть заранее. И не толкать ее в ловушку двойственной верности — ему и своим соплеменникам. А он именно так поступил, будто полностью сознавал, что она предаст его. И тут возникает неприятное подозрение, что он сам хотел этого. [32]

«Что слаще меда, — говорят ему филистимляне в ответ, — и что сильнее льва!»

Те, что отвечают, — не только «брачные друзья», но и «граждане». А значит, его личная тайна не только раскрыта, но еще и вышла за пределы свадебного пира и разнеслась по Фимнафе, став достоянием всех горожан. Самсон взбешен: «…если бы вы не орали на моей телице, то не отгадали бы моей загадки», — швыряет он филистимлянам обвинение, причем сексуально окрашенное (даже в гневе своем он поэтичен). Он взбешен из-за того, что «брачные друзья» сумели его перехитрить; но еще сильнее жалит его предательство жены, потому что впервые в жизни он решился впустить кого-то в святая святых, где все прежде принадлежало одному ему, а его сразу же предали.

32

Идея о навязчивой потребности Самсона в женском предательстве высказана и подробно проанализирована в статье психиатра доктора Илана Коца «Самсонов комплекс» («Беседы», т. 3, выпуск 2, 1989). Статья указывает на «поведенческие нарушения» (определение И. Коца) у библейского Самсона. По словам Коца, «основа подобных нарушений лежит в его неосознанной потребности вновь и вновь мысленно и в действиях возвращаться к переживаниям, связанным с женским предательством. Переживаниям, которые сопровождаются приступами бешеной ярости, обрушивающимися на кого-то другого, но в конечном счете направленными на страдающую личность самого героя». Коц подчеркивает, что источник психического расстройства у Самсона — в проблематичном поведении его матери: «Примем ли мы на веру то, что чужак — ангел, передавший волю Господню, согласимся ли с другими, более сомнительными объяснениями, которые будут намекать на неясности, связанные с отношениями между родителями, можно предположить, что вокруг обстоятельств этого необычного рождения ходили всевозможные слухи и перешептывания. Возможно (…), что рождение Самсона сопровождалось чувством глубокого стыда в связи со всем, что касается поведения матери и неясности по поводу личности отца (биологического и/или эмоционального ее аспекта)». — Примеч. автора.

Только он открыл жене свой секрет, только познал с ней счастье правдивого признания, как толпа чужаков хлынула в его убежище. Можно лишь догадываться, какая ярость обуяла Самсона, как била она ключом, проникая к самым корням его существа.

Но, возможно, есть еще одна причина великой ярости, толкнувшая его на месть и массовое убийство, которое он затем совершил.

Давайте попробуем представить себе беседу между его женой и «брачными друзьями». Написано, что «она разгадала загадку сынам народа своего». Но не разгадала ли она им кое-что еще? Не рассказала ли она о величайшей тайне, которая открылась ей о Самсоне? Разумеется, трудно сказать, поняла ли она сама в полной мере то, что он поведал ей. Что-то в ответе филистимлян Самсону показывает, что, услышав отгадку, они мало что узнали о Самсоне и его великом единоборстве. Видимо, услышали от его жены лишь самую суть — о мертвом льве и меде.

Это всего лишь предположение. Но если в нем есть правда, то возникает и мысль, что именно «резюме» филистимлян больше всего и разожгло ярость Самсона. Услышав из их уст: «Что слаще меда, и что сильнее льва!» — Самсон почувствовал, как над тайной, заключающей его суть, надругались; ее опошлили, превратили чуть ли не в анекдот. Его избранность сделалась сплетней, которую «граждане» передавали друг другу, не понимая того, что в ней скрыто.

В «Письмах к молодому поэту» Райнер Мария Рильке пишет: «А те, кто плохо и дурно хранит эту тайну (а таких много), теряют ее лишь для самих себя и все равно передают ее дальше, сами того не зная, как запечатанное письмо». Это глубокое высказывание, если отнести его к Самсону, проливает на его жизнь свет, вызывающий подчас ироническую улыбку, а подчас — печаль в сердце: ведь и в самом Самсоне есть некая загадка, но и он тоже хранит свою загадку «плохо и дурно» (например, в случае с блудницей из Газы, к которому мы подойдем позже). Он и сам порою действует как человек, осужденный лишь передавать загадку дальше, «как запечатанное письмо», — иными словами, лишь приводить в действие волю Божию, избравшую его без его ведома. Он так и не разгадал этой загадки до конца.

Одно очевидно: человек всегда чувствует себя глубоко оскорбленным, если его тайна стала достоянием чужаков, не понимающих и не достойных ее. Должно быть, именно это чувство и овладело Самсоном, когда он услышал разгадку из уст «брачных друзей», хохочущих над его провалом. Наверное, добавилось и чувство художника, творение которого открылось толпе, а в ней — лишь пустые лица.

Кипя от оскорбления и ярости, он направляется в Аскалон, город филистимлян, и там убивает тридцать человек.

Вот что удивительно — зачем Самсон пошел в Аскалон, за сорок километров, а не в филистимский город Екрон, до которого от Фимнафы всего пять километров? Зачем ему было шагать десятки километров по филистимской территории? Ответ, кажется, заключен в самом вопросе — Самсону хочется как можно дальше вклиниться в гущу филистимлян, чтобы вокруг видеть только своих врагов.

Он убивает тридцать человек, ни в чем не повинных, просто имевших несчастье столкнуться с ним на улицах своего города. Он снимает с них одежды и приносит их тридцати «брачным друзьям». Что сделали те, надругавшись над его сутью, то и он сейчас сотворил с тридцатью чужаками. Лишает их жизни, чтобы отобрать у них «оболочки». Поступок жуткий (нет ему равных!) — и свидетельство того, что Самсон не всегда отличает оболочку от основы, не всегда различает, где чудной, а где чужой.

После того как рухнул его брак под этим чудовищным ударом, Самсон, точно ребенок, спешит домой к папе с мамой. Вспомним: он уже женат, уже оставил родительский дом, а теперь возвращается зализывать раны, согреться от родительского тепла. Но проходит немного времени, и в пору жатвы пшеницы он вновь отправляется в Фимнафу, решив вернуться к филистимлянке-жене.

За пазухой у него козленок ей в подарок, в знак примирения, и он хочет войти к ней, но это невозможно: ее отец уже отдал жену Самсона другому — «я отдал ее другу твоему», имеется в виду одному из тех «брачных друзей», что были на свадебном пиру и заставили его жену выдать тайну. Как было принято в те дни, тесть предлагает Самсону взамен ее младшую сестру, которая, по его словам, «красивее ее», однако Самсон уже кипит яростью. «Теперь я буду прав пред Филистимлянами, если сделаю им зло», — заявляет он и устремляется мстить.

«И пошел Самсон, и поймал триста лисиц, и взял факелы, и связал хвост с хвостом, и привязал по факелу между двумя хвостами; и зажег факелы, и пустил их на жатву Филистимскую, и выжег и копны, и нежатый хлеб, и виноградные сады, и масличные».

И этот поступок Самсона — тоже бешеный по своему дикарству, своей жестокости. Но какой масштаб возмездия, какой редкостный спектакль, какое невероятное зрелище!

Подумать только, сколько усилий нужно приложить, чтобы поймать триста лисиц, связать их попарно, вставить между ними факелы, зажечь их и пустить по филистимским полям!

Впечатляют сама задумка, фантазия и изобретательность. Ветхий Завет, как известно, пестрит деяниями, полными насилия, грубости и жестокости (любопытно было бы составить полный реестр всех видов нападений и мщения, какие случались в те времена между народом Израилевым и его врагами — от надругательств над трупами и избиения толпы острыми палками для скота до массовых обрезаний). Но мщение Самсона, безусловно, оригинально. Описывая это современным языком, мы сказали бы, что Самсон создал истинное шоу с пылающими лисицами. Здесь не только демонстрация гигантской физической силы, но и особый стиль, который виден во всех его деяниях, великих и малых, в любом его жесте и в любом соприкосновении с миром.

Поступок Самсона совершен по хорошо продуманному замыслу: ведь Самсон мог привязать по факелу к хвосту каждой лисицы. Тогда урон был бы вдвое больше! Но такое действие, видимо, не отвечало бы душевной потребности «художника», которому важно, чтобы все вокруг заговорили о его стиле, особенном и присущем лишь ему.

Но вернемся к рассказу о лисицах и огне. Самсон связывает лисиц попарно. Затем посреди каждой пары привязывает по факелу. Можно с остротой ощутить боль, пронзившую лисиц, их обезумевший бег, когда они пытаются оторваться друг от друга, и каждой кажется, что «напарница» палит ее огнем. В мгновение ока они превращаются в пылающее создание о двух телах, которому не спастись от самого себя.