Лягушки

— Хорошо, — произнесла Свиридова снова державным голосом. — Хорошо. Будем считать, что я приехала по делам. Меня всадили ещё в какой-то Общественный Совет, и я среди прочего обязана курировать гастроли театра Верещагина. Слава Богу, Хмелёва нашлась, осложнения отпали. Завтра же вернусь в Москву. Надеюсь, ничто меня здесь не удержит.

Именно "удержит" было произнесено, а не "задержит". И Свиридова явно ожидала теперь слов Ковригина.

— Хмелёва не нашлась, — сказал Ковригин.

— То есть как?..

— В застенке сидела дебютантка Древеснова. Её и спасли. Если, конечно, ей требовалось спасение.

— А где же Хмелёва?

— Полагаю, что в Москве. Или — где подальше… — сказал Ковригин. И сейчас же зевнул.

— Ты её любишь?

— В этом надо разобраться, — сказал Ковригин, всё ещё в намерении позлить женщину, мешавшую ему спать.

— Понятно, — сказала Свиридова, — мой приход и попытка поучаствовать в твоей жизни тебе противны… Ладно. Навязчивость и должна быть противной… Про другое. Ты сходил к Напрудной башне Ново-Девичьего?

Ноги Ковригина заёрзали по казённому одеялу. И ведь обещал Наталье сходить. Но забыл.

— Не было времени, — буркнул Ковригин.

— Ну конечно, надо было спасать Хмелёву! — съязвила Свиридова.

— Слушай, мы что — муж и жена, что ли, накануне развода? — взъярился Ковригин и ноги опустил на пол. — Мы с тобой живём в разных измерениях. И будь добра, не лезь в мою душу. В ней сейчас потёмки не только для чужих, но и для самого себя. И я устал.

— Спасибо, — сказала Свиридова. — Я так и полагала, что ты и твоё измерение мне недоступны. А я ещё и скреблась в него наманикюренными когтями. Ещё раз прошу извинения. Или даже прощения. Но зачем они тебе? Главное, что я для тебя никто. Всё поняла. И более ни вблизи тебя, ни в твоих окрестностях не появлюсь.

— Ну и правильно, — сказал Ковригин. — Посиживай в своих Общественных Советах при… При ком, в частности? Всё равно при ком.

— Дурак ты, Ковригин, — встала Свиридова и пошла к двери.

Ковригин совершенно бессмысленным взглядом сопроводил уход Свиридовой, сообразил только, что она была во всём коричневом — и юбка чуть выше колен была на ней коричневая, и блузка была коричневая, белоснежность же рубашки с кружевами жабо как бы принадлежала к светлым волосам Звезды Театра и Кино, при этом полусонное состояние Ковригина всё же не помешало его сознанию вобрать в себя тонкость линий талии, крутизну бедер уходящей от него женщины.

— Ну и проваливай! — сумел выдавить из себя Ковригин.

— Слушаюсь, мой повелитель! — было произнесено женщиной в коричневом.

И она пропала.

Пришлось всё же подниматься для кругооборота имеющихся в организме веществ. Найдены были возможности повесить на коридорную сторону двери четырёхзнаковой ценности табличку "Отдыхаю. Прошу не беспокоить".

52

Спать бы и спать. Но Ковригина разбудили. Небо было чёрное. А на стуле рядом с кроватью Ковригина сидел Мстислав Фёдорович Острецов.

— Отель с четырьмя европейскими звёздами, — сказал Ковригин. — А я только что повесил табличку "Прошу не беспокоить".

— Ваше "только что", — сказал Острецов, — было сутки назад. За это время, скажем, Наталья Борисовна Свиридова побывала в Журино и вернулась в Москву. Но если вы пожелаете, я удалюсь и запишусь на аудиенцию к вам, когда укажете…

— К чему церемонии, — сказал Ковригин. — Я сейчас мгновенно натяну на себя что-нибудь, умоюсь, постель приберу и — к вашим услугам. Надо же — сутки продрых!

По привычке к чистоплотности и порядку в доме (письменный стол — особая территория, там — беспорядок или даже первобытный хаос, навал бумаг, в которых и рождались не всегда уравновешенные смыслы), Ковригин старательно застелил постель.

— Вы наверняка голодны, и во рту у вас сухо, — предположил Острецов.

— Не без этого, — признался Ковригин. Нажатием кнопки на подобии мобильного телефона (может, и именно телефона) был вызван Цибульский.

— Пиво и бутерброды! — распорядился Острецов.

Моментально, будто стоял уже в засаде у дверей номера, к ногам Ковригина и Острецова прикатил блуждающий столик с бутылками, кружками, жестяными банками на пластиковой плоскости, а рядом с ними — разноцветье бутербродов и винограда с мандаринами.

— Жестяные банки-то зачем? — выразил неодобрение Острецов.

— Александр Андреевич предпочитает пиво в банках, — разъяснил Цибульский.

— Легче носить, — сказал Ковригин, — легче избавляться от них.

— Ну коли так… — барином рассудил Острецов. — Сам же налью коньяку. Нет, нет, Цибульский, вы пока свободны.

И Цибульский исчез из номера Ковригина. Ковригин же оттянул чеку крышки и заполнил пивом "Балтика", семёрка, кружку.

— С такой банки всё и началось, — сказал Ковригин при этом. То ли для себя сказал, то ли для собеседника, сам не понял. И вообще не понял, зачем были произнесены эти слова.

— Что началось? — поинтересовался Острецов.

— Это я спросонья. Бессмысленные слова! Сам не знаю, что началось, — сказал Ковригин. — Не берите в голову.

— Не возьму, — сказал Острецов. — Ваше здоровье!

— Спасибо, — сказал Ковригин. — Здоровье моё требует поправки. Не сочтите за рисовку, но ныряние в жизнь отца, слияние с ним, и впрямь вышло для меня неожиданно тяжким. Восстанавливаться придётся долго. Я не преувеличиваю. Я не создан для подобных преобразований и действий.

— Я вам верю, — сказал Острецов. — И потому предлагаю продолжить разговор, в частности, и на деликатную для вас тему.

— О гонораре или выводе? — спросил Ковригин.

— Да, — кивнул Острецов. — Именно.

Наряд он имел сегодня не слишком официальный. Была на нём свободная бежевая куртка, возможно, произведение местного портного, без воротника, с овальным вырезом под подбородком, в нём размещался узел синего шёлкового шарфа. Левой рукой Острецов ("гуляка праздный") держал трость с костяными накладками по чёрному тулову палки, на них — рисунки косторезов с сюжетами, не исключено, из семейных преданий. Острецов порой позволял себе посмеиваться, но чаще в его глазах была ноябрьская печаль.

— Здесь для меня всё решено, — сказал Ковригин. — Я хотел помочь Хмелёвой. Разве можно делать это за деньги?