Лям и Петрик

Петрик не выдержал:

— Что с тобой, Элька?

— Со мной? — удивилась она. — Ничего, — и еле слышно закончила: — Слишком затянулась забастовка у Эйдемана. Скажите, — неожиданно перебила она себя, — что у вас делал Меер Шпон?

— Аршин? Счастье его, что он вовремя убрался. — Кет стал подробно рассказывать, как появился Аршин и что он за человек.

Петрик знал, что Эльке нечего рассказывать, кто такой Аршин и что он собой представляет, все же он не перебивал товарища. «Как она меняется в лице», — подумал он, а вслух сказал:

— Элька, нас в любую минуту могут схватить. Ведь за нами гонятся.

— Да, да, мы еще поговорим. А пока пошли со мной, я спешу на суд над Меером Шпоном. Вы можете там рассказать все, что знаете. — Она умолкла и больше ни слова не проронила всю дорогу, несмотря на настойчивые, недоуменные вопросы приятелей.

Они торопливо спустились куда-то по шатким ступенькам. В полутемном подвале уже собрались люди. Их лица смутно различались в полумраке. Кто-то засветил маленькую лампочку.

— Это наши. — Элька показала на Петрика и Кета и запросто села за стол.

С минуту в подвале стояла напряженная тишина.

Неизвестно, то ли суд только что начался, то ли он уже был в самом разгаре.

Человек с рыжими усами предоставил слово пожилому рабочему, который заговорил на не очень правильном русском языке:

— После того как нас победили, когда наступило тяжелое время реакции и эта чума косила нас сотнями, — с кем был тогда Меер Шпон? Он один из первых опустил голову. Если б он отошел от революции, как это было со многими интеллигентами, стал бы предателем, ренегатом, перед нами был бы явный враг. Но этого не случилось. Он остался среди нас, сея уныние, малодушие, неверие. Не знаю, что так быстро вылечило Шпона от малодушия, то ли его близкое знакомство с ликвидаторами и с жалкой возможностью повести рабочее движение по легальному пути, то ли жизненные блага, которые так щедро сулят всем ликвидаторы: выгодно жениться, стать хозяйчиком и посмеиваться над нами, как взрослый над забавами детей. Не понимаю, зачем он снова пришел к нам?

— Соскучился, — протянул кто-то из темноты.

Петрик вздрогнул и резко обернулся; голос показался ему знакомым, но он боялся верить своим ушам. Неужели это Ара Пустыльник?

— Не перебивайте! — строго сказала Элька.

Петрик впился глазами в глубину темного, продолговатого подвала. Он видел смутные очертания троих, но узнать их не мог. Один сидел в стороне с опущенной головой и, упираясь руками в колени, монотонно покачивался.

Пожилой рабочий продолжал:

— Может быть, Шпон наконец понял, что правдисты взяли на себя руководство нарастающим революционным движением под неурезанными лозунгами, над которыми издеваются меньшевики? Может быть, наконец ему стало ясно, что соединение политических и экономических требований во время забастовок мы считаем признаком зрелости рабочего движения, признаком подлинной революционности? Меньшевики над этим смеются и считают это нецелесообразным. А как думает Шпон? Во время реакции он потерял веру, искал утешение в ликвидаторстве, а сейчас, когда рабочее движение нарастает и мы руководим подъемом и защищаем его от ликвидаторов, которые убивают в народе стремление к решительной борьбе, — теперь Меер Шпон изволил вернуться к нам. Спрашивается: можем ли мы его принять?

Сидящий в углу с опущенной головой перестал покачиваться. Петрик вдруг вспомнил, как полуодетый Аршин спасал его от Йотеля, когда тот избивал его.

— Мы всегда знали истинную цену любителям левых фраз. Если я не ошибаюсь, Меер Шпон в свое время был за отзовизм, потом успокоился и стал заправским ликвидатором в лоне «легального общества».

— А Фарфорим? — снова услышал у себя за спиной Петрик знакомый гнусавый голос.

— Не перебивайте оратора! — строго повторила Элька.

Петрик сидел как на иголках: не идет ли речь о дяде Эльки, Шаме Фарфориме, изобретателе чудо-калош, которого Лям считал без вести пропавшим?

— Конечно, Шама Фарфорим не лучше. Нас хватают за горло, а он отступает. Нам надо быть суровыми и проучить Меера Шпона именно потому, что он был к нам близок.

Наступила томительная тишина. Никто не спешил ее нарушить. Тот, с опущенной головой, сделал несколько шагов к столу. Кажется, это Аршин. Как он изменился и одет совсем по-иному. Он стоял подавленный и пытался что-то сказать. Несмотря на мертвую тишину, трудно было разобрать, что он прохрипел.

— Я не понимаю… — начал он и осекся. Рот у него перекосило, колючий взгляд перебегал от одного лица к другому, и длинные руки не находили покоя. — Что же тут происходит? Разве я выбыл из организации? Кто кого здесь судит?

— Что он там болтает? — снова донесся голос из темноты.

Петрик с возмущением обернулся и толкнул Кета локтем в бок:

— Погляди-ка на этого носатого Ару!

Но Кет не слушал его, он был захвачен спором и подсел поближе к столу.

— Да… — вдруг согнулся Аршин. — Но нет… В тюрьме я убедился, что мы — ничто. Нас раздавили. Это меня с ума сводило. На засолку я отправился, чтобы вести революционную работу. Там я встретился с коммерсантом-социалистом, он поручил мне организовать рабочих.

— Нашел союзника! — снова подал кто-то реплику из глубины подвала.

Настала томительная тишина, и Петрик не решался повернуться, несмотря на то что ему хотелось увидеть подавшего реплику.

Вдруг Кет встал и показал в темный угол:

— Ара Пустыльник прав. Аршин явился на засолку не ради рабочих, а ради Йотеля и Гайзоктера. В нашей борьбе он не участвовал, а предателей там было предостаточно. Хорошо, что мы вовремя сколотили крепкую группу, которая в нужный момент ударила их по башке. Меер Шпон может вам рассказать, что там творилось. Пусть про лампы расскажет. Спросите у него, чем он там занимался. Ездил кутить с Йотелем, с Гайзоктером да с помещиком Лукьяновым. А сюда зачем он пожаловал? Праздничной лапши и субботнего отдыха мы ему предложить не можем. Зачем же он явился? Совершенно ясно — не для того, чтобы нам помочь. Другое у него на уме…

Все невольно посмотрели в сторону Эльки, Аршин же попятился назад, сел на краешек скамьи и низко опустил голову. Казалось, неоконченная речь Кета совсем сразила его.

Петрик вытирал потное лицо: «На что намекал Кет в конце своей речи?»

Аршин снова выступил вперед, но не мог говорить, язык не повиновался ему.

— Товарищи! — только и смог он сказать. — Товарищи!.. — Он снова отступил и опять опустился на край скамьи.

Никто не проронил ни слова.

Тогда поднялась Элька и сказала:

— Если Меер Шпон пришел узнать наше мнение о нем, я могу ему коротко сказать: Меер Шпон, наши пути разошлись.

Петрик был потрясен. Этого он никак не ожидал. Элька оказалась вовсе не такой, какой он ее знал до сих пор. Она какая-то необыкновенная, другая. Петрик был захвачен ее речью, хотя многого не понял и пропустил мимо ушей. Элька считала, что говорит по-русски, но на самом деле она говорила на чистейшем украинском языке.

— Как вел себя Меер Шпон во время последних дискуссий? Конечно, той страстной воли к новому подъему, какой мы видим у рабочего, у него не было. Он твердил, что все погибло. Мы ему доказывали: нечего толковать о былом, надо воодушевлять рабочий класс к новой борьбе. Но Меер Шпон упорно сеял неверие и малодушие. В самый разгар стачки ткачей он оказался в стороне. Фабриканты решили среди зимы выкинуть рабочих. Они надеялись, что голод и болезни помогут им. Мы грызем кулаки, но держимся, а Меер Шпон то и дело приводит новые доказательства, что мы проиграли. Нет, товарищи, прежний Меер Шпон сгорел начисто в пламени пятого года. Если он, сидящий сейчас перед нами, считает, что он наш, — это ошибка. Надо признать, что большая доля вины в том, что он болтается среди нас, лежит и на мне. Сейчас, когда мы собираем силы для новых боев, всякий неустойчивый элемент будет нам помехой, и особенно такой, как Меер Шпон.

Аршин сидел белый как мел — краше в гроб кладут. Попробовал прислониться к несуществующей спинке скамьи. Напряжение, нависшее в полутемном погребе после Элькиной речи, мгновенно исчезло: несколько человек кинулись к Аршину и стали его поднимать.

Его положили в углу на какой-то ящик, а люди, собравшись по двое, по трое посреди погреба, вполголоса о чем-то горячо переговаривались.

Петрик подошел к столу, за которым сидела Элька. Вся она: и ее подвижное лицо, и высокий бледный лоб, и горящие глаза, — все в ней казалось ему теперь загадкой. Она без конца теребила отвороты своего пальто и, собираясь уходить, поминутно то садилась, то вскакивала. Она чуть охрипла и все старалась откашляться; затем пробормотала несколько малозначащих слов. Прошло несколько мгновений, пока она наконец овладела собой и обрела свой обычный твердый тон и выразительную жестикуляцию.