Любавины

– Добра-то сколько! – сказал другой голос.

Кто– то негромко заматерился.

– Давай брезент! – непонятно кому кричал мужчина в очках и сам не двигался с места.

– Уходи!… Вот ишак.

Пашку точно кто толкнул сзади… Он побежал к горящей машине. Ни о чем не думал. В голове точно молотком колотили мягко и больно: скорей! Скорей! Видел, как впереди, над машиной, свиваются яркие космы огня.

Не помнил Пашка, как добежал он до машины, как включил зажигание, воткнул первую передачу и даванул газ… Машина рванула и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других машин.

…Река была в полукилометре от хранилища; Пашка правил туда, к реке. Машина летела прямо по целине, прыгала… Горящие бочки грохотали в кузове. Пашка закусил до крови нижнюю губу, почти лег на штурвал… В голове больно колотилось: скорей! Только скорей!

Крутой обрыв реки приближался угнетающе медленно. На небольшом косогорчике колеса забуксовали… Машина юзом поползла назад. Пашка вспотел. Молниеносно перебросил скорость, дал левее руля, выехал. И опять выжал из мотора всю его мощь.

До берега оставалось метров двадцать. Пашка открыл дверцу, не снимая правой ноги с газа, стал левой на подножку… В кузов не глядел – там колотились друг о дружку бочки и тихо шумел огонь. Спине было жарко.

Теперь обрыв надвигался быстро. Пашка чего-то медлил, не прыгал… Прыгнул, когда до берега оставалось метров десять. Упал. Слышал, как особенно сильно грохотнули бочки, взвыл мотор… Потом внизу, под обрывом, с силой рвануло, и оттуда стремительно вырос красивый столб огня. И стало тихо.

Пашка встал и тут же сел – в сердце воткнулась такая каленая боль, что в глазах потемнело.

– …Ногу сломал, – сказал Пашка самому себе.

К нему подбежали, засуетились… Подбежал толстый мужчина в очках, заорал:

– Какого черта не прыгал, когда отъехал уже?! Направил бы ее и прыгал! Обязательно надо до инфаркта людей довести?!

– Ногу сломал, – сказал Пашка.

– В герои лезут!… Подлецы! – кричал толстый.

Один из шоферов взял его за грудки.

– Ты что, спятил, что ли?

Толстый оттолкнул шофера… Снял очки, высморкался. Сказал с нервной дрожью в голосе:

– Все сердце перевернулось. Опять лежать теперь.

Пашку подняли и понесли.

…В палате кроме Пашки было еще четверо мужчин. Один ходил с «самолетом», остальные лежали, задрав кверху загипсованные ноги.

Один здоровенный парень, белобрысый, с глуповатым лицом, просил того, который ходил:

– Слышь, Микола!… Неужели ж у тебя сердца нету?

– Нельзя, – спокойно отвечал Микола. – Не положено.

– Эх…

– Вот те и «эх». Я отвяжу, а кто потом отвечать будет?

– Ты… Я же и отвечу. Терпи. Мне, ты думаешь, не надоела тоже вот эта игрушка? Тоже надоела.

– Ты же ходишь, оглоед!… Сравнил.

– И ты будешь.

– А чего ты просишь-то? – спросил Пашка детину (Пашку только что внесли в палату).

– Просит, чтоб я ему гири отвязал, – пояснил Микола. – Дурней себя хочет найти. Так ты полежишь и встанешь, а если отвяжу, ты совсем не встанешь. Как дите малое, честное слово.

– Не могу больше. Я психически заболею. Двадцать второй день сегодня… Сейчас орать буду.

– Ори, – спокойно сказал Микола.

– Ты что, дурак, что ли? – спросил Пашка детину.

– Няня! – заорал детина.

– Как тебе не стыдно, Иван! – укоризненно сказал один из лежащих. – Ты же не один здесь, верно?

– Я хочу книгу жалоб и предложений.

– Зачем она тебе?

– А чего они… Не могли уж умнее чего-нибудь придумать? Так, наверно, еще при царе Горохе лечили.

– Тебя не спросили, ученый нашелся.

– Няня!

В палату вместо няни вошел толстый мужчина в очках (с бензохранилища). Увидел Пашку, заулыбался.

– Привет! Лежишь? На, еды тебе принес… Фу-у! – мужчина сел на краешек Пашкиной кровати, огляделся. – Ну и житье у вас, ребята! Лежи себе, плюй в потолок.

– Махнемся? – предложил мрачно детина.

– Завтра.

– А-а… Нечего тогда вякать.

– Ну, как? – спросил мужчина Пашку. – Ничего?

– Все в ажуре.

– Ты скажи, почему ты не прыгал, когда уже близко оставалось?

– Та-а…

– Машину что ли, хотел сохранить? Так она – так и так – сгорела бы.

– Да нет… я и не думал про машину. Не знаю.

– А меня чуть кондрашка не хватила. Сердце стало останавливаться, и все. Нервы у тебя крепкие, наверно.

– Я ж танкистом в армии был, – хвастливо сказал Пашка. – Попробуй пощекоти меня – хоть бы хны.

– Машину достали. Всю, в общем, разворотило… Дал ты ей по целине-то. Сколько лежать придется?

– Не знаю. Вон, друг двадцать вторые сутки лежит уже… С месяц, наверно.

– Перелом бедренной кости? – спросил детина. – Три месяца не хочешь? С месяц… хэх, быстрые какие все.

– Привет тебе от наших ребят. Хотели прийти сюда – не пускают. Меня, как профорга, и то еле пропустили, еле уломал. Журналов вот тебе прислали… – мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. – Из газеты приходили, спрашивали про тебя… А мы и знать не знаем. Только в командировке сказано, что Любавин Павел, из Баклани… Сюда, наверно, придут.

– Это ничего, – сказал Пашка самодовольно. – Я им тут речь скажу.

– Хэх… Ну, ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай!

– Счастливо!

Профорг пожал Пашке руку, сказал всем «до свидания» и ушел.

– Ты что, герой, что ли? – спросил Пашку детина.

Пашка некоторое время молчал.

– А вы разве ничего не слышали? Должны были по радио передавать.

– Нет, – сказал детина, – у меня наушники не работают.

– Произошла авиационная катастрофа. Самолет летел с такой скоростью, что загорелся в воздухе. Пилотировал самолет Любавин Павел Ефимович, то есть я. Преодолевал звуковой барьер.