Любезный друг

Впрочем, бог с ними, с нынешними. Речь не об этом.

На том далёком дне рождения присутствовал один эстрадный певец, тогда почти неизвестный, и он, когда Аня с разрешения Евгения зачитала гостям подарочный «стих», сразу сделал стойку и закричал:

— Ой, а можно… А можно… Можно, я отдам композитору? Выйдет отличная песенка!

И правда, вышла. Певец с нею прославился и на ней одной протянул лет пять. Женя и Аня оформили отношения. Эля не знала о свадьбе до последнего и на торжество не пришла — поздравила сестру по телефону и очень удобно куда-то канула. Для Ани это не выглядело слишком странно: Эля — так, словно фонетически её судьбу устроил Набоков — вышла замуж за англичанина, электронщика Эла, и уехала жить в городок Эли (тот, где элегантен собор). Женя не любил Набокова — пижон, престидижитатор от словесности. Но за Элю порадовался — молодчина.

Карьера Ани быстро шла в гору — отчего и какими путями, он не интересовался. Детей она заводить отказывалась, но он и не торопил: идея наследника привлекала, зато макабрическая реальность пелёнок — ничуть. Они жили без забот, широко, с аппетитом. Их часто приглашали на так называемые светские тусовки, где, стараниями его жены, каждая собака давно уяснила, что Евгений Евгеньевич Штеллер — образованнейший человек и прекрасный поэт, автор слов к знаменитому шлягеру «Любезный друг».

Затем Анна сама вздумала стать певицей и заклянчила:

— Напиши песню, пожалуйста, я знаю, у тебя получится! Что-нибудь такое… вроде «Друга»! Ну, Же-е-е-енька, ну, пожалуйста, ну, для меня, ну, что тебе стоит!

Мне ничего не стоит написать что угодно кроме песни, подумал её муж, но промолчал и, недолго повоевав с совестью, залез в папку отца и отобрал пяток подходящих стихотворений, лирических, с грустным юмором, а если вдуматься, даже пронзительных.

Сначала он переживал: плагиат, воровство. Но потом успокоил себя: отец, передавая папку, ни о чём не просил. Значит, стихи можно приравнять к обычному наследству и распоряжаться ими по собственному разумению.

И оказалось, отец был прирожденным поэтом-песенником — в немалой степени потому, что любая музыка по неведомой причине слегка опошляла и опрощала, сводила на доступный обывателю уровень его стихи. С ними Анна за пару лет стала звездой. Из тех, которых на эстраде целый Млечный путь, но — на слуху и на виду, как положено. Она не упускала случая пиарить мужа, и довольно скоро его собственные стихи напечатало очень солидное издательство. В сборник вошли холодные, прозрачные изыски юности и наивный байронизм времён застоя, и недавние, безупречного изготовления, стразы, ослеплявшие дремучих современников похлеще всякой подлинной алмазной россыпи.

Сборник был положительно отмечен критикой и разошёлся умеренным тиражом.

И это при том, что мода на чтение прошла, а на поэзию и подавно, удивлялся высокой оценке своего творчества Евгений, при всём цинизме не способный приписать успех одним только стараниям Анны.

Его стали приглашать на литературные вечера, на радио и умные беседы на канале «Культура». На улице, случалось, узнавали — правда, чаще по светским фотографиям в журналах с программами телепередач, чем по самим передачам. Затем глянцевый мужской журнал опубликовал его подробное интервью с лестной и одновременно очень похожей фотографией; популярность повысилась ещё на градус. Это было приятно, и, хотя наличие Википедии в его голове никого не удивляло, поскольку никем не распознавалось, по обилию сложных слов в гладкой речи все, тем не менее, понимали: Штеллер — человек реально культурный. А ввиду того, что его манера общения как бы на равных создавала иллюзию активной вовлечённости слушателя, читателя или зрителя в монолог, то слушатели, читатели и зрители охотно любили себя в Штеллере — вот какими мы станем, если нас чуточку апгрейдить, представлялось им.

Евгений без проблем расправил плечи внутри своей публичной персоны и постепенно привыкал числиться мэтром.

Но чем длиннее становился «мэтраж», тем больше его выводило из себя — раздражало — бесило — то, что люди, знакомясь с ним или просто завидев на улице, тотчас же, словно по щелчку пальцев гипнотизёра, выдавали:

— А-а! Любезный друг! Здрасьте!

И лыбились по-идиотски: вообразите, знакомы с вашим творчеством. Как бы вам не обоссаться от счастья.

Прямо божеское наказание! Вот только за что? Ну, что он такое в своей бедной жизни нарушил? Присвоил стихи отца? Но внутренне Евгений давно считал его папку своей, открывал по-хозяйски, и при всём желании не мог считать содеянное грехом: напротив, думал он, я отца прославил! И вообще, неизвестно, что это ещё были за ошибки, которые не стоило повторять: может, отец и сам стихи где-то позаимствовал?

Нет, нет, глупости: отец ничего не заимствовал, и сам он никого не убивал и не предавал. Жену бросил? Смешно — можно подумать, он первый. На ещё какие-нибудь заповеди наплевал? Господи, да если б люди их соблюдали, давно бы вымерли: все эти не кури, не сори, завяжи узлом, шаг вправо, шаг влево — расстрел!

Даже если верить в существование скрижалей, то с ними вопрос тёмный: ведь первое издание Моисей раскокал об скалу, а его текста, зачитанного под гром и молнии с небес, в дыму и огне, разумеется, никто не запомнил. А во второй версии разгневанный господь мог уже сильно погорячиться. И к тому же… Странная мысль, но… Чтобы донести свои требования до обывателей Земли, создателю просто пришлось переложить идеи заповедей в слова — но вдруг слова так же опростили их смысл, как эстрадная музыка опрощает стихи отца?… Господи, что за бред.

Евгений Евгеньевич отмахивался от сомнений и крест «Любезного друга» — благо не тяжёлый — нёс шутя, но изредка ему таки приходилось заново проводить с собой психологический тренинг:

— Так ли, иначе, а ты своего отца прославил. Пусть под собственным именем, но оно же у нас одно. Даже сейчас большинство считало бы нас одним лицом, а уж лет через сто… кто вспомнит! Но я дал нашему имени шанс, а без меня Штеллер-старший давно канул бы в Лету… Нет, нет: всё к лучшему, всё правильно.

Сегодня, впрочем, возвращаясь домой после сборища в Доме литераторов, он опять брюзжал и злобился из-за «Друга», но на этот раз по особому поводу.

С ним кое-что случилось — и не простое, а судьбоносное.

Он выступал, ему аплодировали, потом стали подходить за автографами. Он, наклонив голову, подписывал очередной томик, когда смутно знакомый голос над ухом с непонятной ехидцей проворковал:

— Рада видеть. Как живёшь, незабвенный?

Он поднял глаза и не сразу, но всё-таки узнал Элю, постаревшую, усохшую, растерявшую всё своё упоительное блядство.

Очумелый заяц в груди исполнил сомнительный манёвр, попытавшись сбежать, но Евгений строго на него прикрикнул и радушно обнял бывшую любовницу:

— Боже мой, дорогая! Какая удивительная встреча! Я даже не…

И замер, застыл, оборвав фразу на полуслове.

За спиной Эли стоял тонкий юноша с прекрасным лицом и длинными кудрями. Его античная красота пронзила Евгения в самое сердце, и он… Нет, он потерялся бы, пытаясь передать словами свои ощущения, но, к счастью, их за него описал нелюбимый им брезгливец Набоков — в сцене, где Гумберт впервые видит Лолиту. Перед внутренним взором бегущей строкой заскользил знакомый параграф. Евгению оставалось лишь пролепетать, что лилии дивные, дивные, и согласиться снять у Эли комнату, когда её голос, вмешавшись в цитату по слегка запоздалой подсказке суфлёра, сообщил:

— А это мой Юджин.

Младшенький. Привезла на каникулы смотреть Москву. Мальчик учится в Оксфорде, умница. По-русски, правда, изъясняется неважно, с акцентом.

Евгений и Юджин обменялись рукопожатием. Старшего пронзило электрическим током. Он уже знал: это — оно. История повторяется. О ужас.

Между тем, он заставил себя промямлить нечто вежливое. Эля с ехидцей — фирменный её знак, что ли? — сказала сыну:

— А это Евгений Штеллер, дорогой. Помнишь, я говорила? Поэт-песенник.