Любимая девушка знахаря

Дрожа от предвкушения освобождения из губительного земляного плена, Алёна попыталась встать, и ей это удалось. В первую минуту облегчение в распрямившихся ногах оказалось таким сильным, что она сосредоточилась только на своих блаженных ощущениях, и не сразу осознала, что подняться во весь рост удалось потому, что голова ее просунулась сквозь нагроможденье обгорелых, черных балок, наваленных там и сям.

Итак, она очутилась в развалинах сгоревшей избы. Пожар, видимо, случился давно – никакого запаха гари или пепла невозможно было уловить. Да, Падежино хирело, никому за много лет и в голову не пришло убрать развалины, построить новый дом на этом месте... Впрочем, вспомнила Алёна, они с Лешим видели не одну заколоченную вполне добротную избу, проезжая по деревне. А лже-фотограф, он же Понтий, вообще чуть не заманил ее и художника в совершенно заброшенное селение...

Тут Алёну пробрало холодом – и не только из-за того, что кругом все же была зима: ее ужаснула мысль, а не доползла ли она до той самой заброшенной деревни?! Чушь, конечно, до нее несколько километров, а под землей только поезда метрополитена мчатся с нечеловеческой скоростью. Алёна же ползла не столь и долго, чтобы оказаться в необитаемых местах... а то, что попала она именно в места обитаемые, немедленно было подтверждено хрустом снега под чьими-то шагами и молодым мужским голосом, произнесшим:

– Да нет его, точно, я сам видел, как он с этим парнем пошел его «Форд» вытаскивать.

Алёна прижала ладонь ко рту, чтобы не издать ненароком ни звука, и даже чуть присела, чтобы ее голова не торчала так явно из подземелья. Пока ее не заметили, но не стоит судьбу пытать. Сюда явились отнюдь не спасители и доброжелатели! Писательница мигом узнала молодой голос – Понтий, Сусанин чертов! И говорит он о Феиче и о Лешем с его «Фордом». Странно, что не упомянул о своих заслугах. Ведь именно из-за него машина и завязла в снегу, съехав с дороги! Кстати, зачем он это, интересно, сделал? Да уж не с благими намерениями точно. Может быть, он даже надеялся, что автомобиль перевернется и взорвется? Правда, Алёна, даже при всей скудости ее автомотопознаний, не была убеждена, что всякий перевернувшийся автомобиль непременно должен взорваться, однако факт, что его пассажирам не поздоровилось бы. Вполне можно было крепко покалечиться, а то и вовсе шеи переломать.

Какое счастье, что у нашей героини сейчас заклинило горло! Вот хороша бы она была, позвав на помощь человека, который против нее единожды уже злоумышлял. Теперь понятно, что все его «ужимки и прыжки» в виде пылких взглядов были просто-напросто маскировкой. Видимо, несмотря на молодые годы, у Понтия уже имелся опыт общения с дамами постбальзаковского возраста, и он прекрасно знал, как легко они ведутся на самые невинные знаки внимания со стороны привлекательных молчелов, придавая оным знакам смысл, вовсе им даже не свойственный, а то и прямо противоположный. Да... можно вообразить, что было бы, обнаружь сейчас Понтий Алёну в таком беспомощном положении. Мигом шею бы свернул, прежде чем она успела бы нырнуть назад в спасительное подземелье.

Ах, до чего все же мировосприятие женщин непостоянно... Только что это самое подземелье было губительным, а теперь уже спасительным стало!

Кстати, ничто не помешало бы Понтию спуститься следом за Алёной, и началась бы гонка с преследованиями по крысиным норам. Понятно, чем бы она закончилась, – вряд ли спасением не слишком знаменитой писательницы, ведь она одна, а преследователей, самое малое, двое. Понтий же явился сюда, в развалины, не один – кому-то же он адресовал свою реплику.

Все эти мысли промелькнули в голове Алёны поистине мгновенно и уложились точнехонько в тот краткий промежуток, который разделил слова Понтия – и ответную реплику:

– А та дылда с ними была?

Новый голос Алёна тоже мигом узнала, хотя сии поскрипывающие модуляции слышала недолго, – Зиновия! Ну да, Зиновия, не пустившая их с Лешим в монастырь. А «дылда», надо полагать, – писательница Алёна Дмитриева?!

– Нет, ее я не видал, наверное, в доме осталась, – откликнулся Понтий.

Так... В доме осталась Алёна Дмитриева, писательница, которая, теперь сомнений нет, и подразумевалась Зиновией под дылдой.

Дылда? Всего каких-то несчастных 172 сантиметра, даже не модельный рост! Наверное, сама Зиновия росточком метра в полтора, коротконожка какая-нибудь. Тогда все понятно: она из самой черной зависти, что жизнь не удалась и ноги у нее длиной в двадцать сантиметров, готова обозвать дылдой всякую женщину, которая хоть на чуточку выше. Но Понтий! Высоченный Понтий! Он-то мог бы поправить свою тетку, сказать, что в доме осталась никакая не дылда! Что за семейка, которая беспрестанно оскорбляет почти знаменитую писательницу? То обезьяной Читой, то дылдой называют...

Впрочем, члены семейки вообще не стеснялись в подборе слов даже по отношению друг к другу, в чем Алёна не замедлила убедиться через минуту.

– Слушай, тетя Зина, – сказал Понтий, – по-моему, вы с папаней просто спятили насчет рукописи прадедушки Вассиана.

Ну, если бы Алёне Дмитриевой кто-то сказал, что она спятила, даже за компанию с другим человеком, она бы просто испепелила оскорбителя на месте! Однако у Зиновии оказалось совершенно иное мерило ценностей.

– Прадедушки Вассиана? – возмущенно воскликнула она. – Какой он тебе прадедушка? Он нам вообще никакой не родственник! А Тимке он прадед, да и то – двоюродный, через жену свою, тетку Маруськину.

«Тимка – это Феич, – сообразила Алёна, которая уже начинала разбираться в витиеватых родственных отношениях странного семейства. – Значит, Вассиан – никакой не старообрядец, а дядюшка той самой Марии, которую все кличут просто Маруськой. Какую же ценность может иметь его рукопись, если он не Топорков, не старообрядец, не преподобный, не святой, а просто дядюшка?! Значит, церковными ценностями тут и не пахнет. Неужели все сводится к старинным знахарским рецептам?»

– Что-то я никак не пойму, – насмешливо проговорил тем временем Понтий. – Если ты уверяешь, будто Вассиан – прадед Тимки, значит, Тимка и в самом деле имеет право на его записки? Не мы, которые их прибрали к рукам, а он, если судить по праву наследования?

– Ну, – уклончиво заговорила Зиновия, – мы с Тимкой все же, хочешь не хочешь, по деду Тимофею родня, двоюродная, так что права наши на наследование, можно сказать, равные – и на клад, и на эти бессмысленные бумажонки. Дурак Тимка, что верит, будто в записках Вассиана скрыты какие-то толковые сведения. Он думает, в них написано, где Маруська все зарыла, а там один бред про любовь к той туземке.

– Ну, кое-что про Тимофея и про Маруську там все же есть, – возразил Понтий. – И про остальное – тоже.

– Да, есть, – согласилась Зиновия. – Только сущая ерунда. Но очень правдоподобно наводится тень на плетень. Поэтому рукопись – отличная ловушка для Феича. Как ловушка на зверя. Знаешь такую? Яма прикрыта кольями и дерном, выглядит, как твердая земля, а посредине лежит приманка. Но «крыша» провалится, когда на нее доверчиво наступит медведь. Так же провалится и Феич, когда потянется за дневником.

Что рассказала бы Маруся Павлова, если бы захотела