Любимец женщин

И вот в один день текучего солнца я больше не могу. Я заворачиваю ружье, патроны, ножи и топор – все оружие – в парашютную материю и иду в джунгли копать яму. После я прихожу к ним и говорю:

– Все, хватит. Пускай вы убиваете меня намертво, мне на это плевать и растереть.

И я освобождаю каждому руки и ноги. Они двое молчаливы, с круглыми глазами, а я наконец могу лечь на песок и отдыхать. Тогда Фредерик говорит мне:

– Хорошо. Теперь ты видишь: когда я что-то обещаю, это не пустые слова на ветер.

И он, очень довольный, уходит плавать в океан, и Эсмеральда подходит ко мне, и дает свою руку, и тоже уходит. После мы вместе плаваем и много ржем. Я, Йоко, плаваю самая быстрая, и Эсмеральда немного позади, а Фредерик всегда последний. Но он говорит:

– Я не такой привычный, как вы, но однажды я перестаю лениться.

Вечером, оставив Эсмеральду в доме, я ухожу с ним, и он несет меня сидящую на его плечах, и мы идем на другой пляж. Солнце сидит на океане совсем красное, и он раздевает меня из рубашки, целуя все мое тело, и мы дрючимся на песке, и проклятые браслеты уже не царапают мою кожу.

В день после я вижу, что мое решение спрятать все оружие неправильно, потому что оно полезно и к тому же есть много других способов меня убить. Так что я веду Фредерика на место, где копаю. Тогда мы делим оружие на троих. Каждому по ножу – у меня нож американского летчика, – Фредерику еще и топор, а ружье – тому, кто идет на охоту. Тем более что в поясе теперь мало патронов и мы бережем их для диких свиней, ни для кого больше.

Что сказать об этих длинных днях? Я очень влюблена с Фредериком, но Эсмеральда тоже немного, и я понимаю, что в этом причина ее мелких ссор с ним или со мной. Некоторые вещи, которые я не должна видеть, я предпочитаю видеть в лицо. Так что я говорю Эсмеральде:

– Если ты хочешь мужчину, я знаю, что за моей спиной ты можешь его брать. Если мы делим его надвое топором, мы ничего не выигрываем. Если я тебя убиваю или ты меня убиваешь, мы выигрываем не больше, потому что он грустит оттого, что другая умирает от любви к нему, и все время держит это в голове. Ты не считаешь, что мы должны договориться по-хорошему?

И Эсмеральда отвечает:

– Я довольна, что ты так говоришь, потому что я хочу говорить похоже, но не решаюсь.

Потом мы думаем обе вместе, как нам справедливо поделить Фредерика. Я рассказываю, как я делю дни с моими спутниками, когда нас выбрасывает на этот остров. Она очень удивляется, что я могу удовлетворять каждый день разного мужчину, и смеется, прикрывая рот, и говорит:

– Я не верю своим ушам! Как это ты можешь?

Я говорю, что мое сердце трогает только один, но другие тоже несчастные мужчины, и я думаю, что как единственная женщина не должна отказывать им в удовольствии, как не должна отказывать в еде и питье. После они теряют разум и убивают того единственного, который дает мне удовольствие, и меня уже дрючат против моей воли.

Но мы с Эсмеральдой обе соглашаемся, что такой договор о разделе дней не хорош. Если Фредерик усталый за три дня с одной, он не дотрагивается до другой, а через три дня он отдохнувший и удовлетворяет все ту же. Мы много ржем, думая об этих вещах, а после мы грустим, не знаю почему. Тогда Эсмеральда говорит:

– Наверно, мы не должны так говорить. Наверно, достаточно согласиться, что Фредерик идет с тобой и со мной и мы две остаемся добрыми подругами по несчастью.

Вот так мы договариваемся между собой и ударяем по рукам, и после, когда я вижу, что они идут вместе, я нахожу себе работу и стараюсь забыть, что они удовлетворяют друг дружку, и Эсмеральда долгое время такая же со мной. Меняются только мелочи. В доме или на пляже ей плевать, что она раздевается голой, когда Фредерик тут. И иногда, когда он занимается рисовой плантацией или делает спирт для ламп, она подходит к нему, и тихонько ему говорит, и быстро обнимает за шею. А иногда она плачет, глядя на меня, когда мы все вместе кушаем нашу еду, и я не понимаю причину и не хочу спрашивать.

К великому счастью, есть и другие занятия помимо этого барахла, даже на этом острове. Мы вместе идем на пляж австралийцев и плывем все втроем под великий океан, чтобы войти в самолет. Теперь быстрее всех плавает Фредерик, и он хороший нырятель, с большим запасом воздуха в груди, и ему совсем не стыдно беспокоить покойных. Мы вытаскиваем наружу из воды много вещей с самолета, но не радио. Фредерик сразу видит, что ему крышка. Мы берем солдатские сумки с одеждой, еще патроны для ружья, и бутылки, и одну коробку с консервными банками, и другую с сигаретами, и жевательной резинкой, и галетами, не тронутыми водой, и гамак для спанья, и бидоны с маслом, и еще парашюты и инструменты для механики. Фредерик считает, что нужно взять и горючее из баков самолета, и мы изготовляем большую длину из полых бамбуков, и все время, пока мы их выскребаем и соединяем вместе, – а это больше трех месяцев, – мы с Эсмеральдой никогда в жизни не видим такого терпеливого и работящего ради своей идеи мужчину, как Фредерик. Он говорит:

– Если я хочу достаточно долго, я могу.

Так его учат священники Христа в Марселе, Франция. Тогда я говорю, ржа вместе с Эсмеральдой:

– А если ты хочешь поднять весь самолет целиком, ты можешь?

А он отвечает:

– Смейтесь, смейтесь. Однажды я это сделаю.

ЙОКО (6)

И он и правда делает это во второй сезон дождей, что мы встречаем вместе.

Во-первых, он забирает горючее. Чтобы его держать, мы копаем баки в песке и кладем на дно парашюты. После он забирает мотор самолета парашютными веревками – мы тянем все втроем, и Фредерику надо пять недель, чтобы все отделить, хорошенько вычистить горючим и смазать маслом, и сделать мотор поменьше, который никак не хочет работать. Тогда он начинает все сначала, как он это делает со спиртом Кимуры, и часто я вижу, как он работает руками и всей верхней частью тела, выпачканными черным маслом, и я не знаю его конечную идею, но призываю духов этого острова – на тот случай, если Христа вдруг не хватит, – согласиться ему помочь.

Наконец однажды мы, две женщины, находимся рядом с домом и слышим вдали громкий шум мотора, и он прекращается, и доносится снова, и мы бежим на пляж австралийцев. Когда мы туда добираемся, солнце краснеет за деревьями во всей своей неописуемой красе, и в грохоте шума мы своими глазами видим этот самолет целиком – из него отовсюду вытекает вода, и он выходит наружу из океана носом вперед, а руки его еще далеко. А на берег его вытаскивает дымящий мотор Фредерика – с помощью колеса, и цепей, и парашютных веревок, и мы с Эсмеральдой прыгаем от радости и орем победу.

Я люблю мысль об этом дне. Я люблю видеть в своей памяти Фредерика на коленях в песке, его лицо, перепачканное смазкой и недержимыми слезами, и как он стучит стиснутым кулаком о землю этого острова и кричит:

– А, черт? Я это делаю! Я это делаю!

И видит нас с Эсмеральдой, как мы падаем на него и обнимаем, и после мы такие же перепачканные. Тогда мы смотрим на эту здоровенную железяку, вылезшую на мелкую воду, и я говорю:

– Может, Фредерик теперь хочет поднять это в воздух?

И они двое ржут и делают вид, будто бьют меня в песке, но не взаправду. После мы возвращаемся в дом и моем один за другим свои тела мылом, найденным в солдатских сумках. Мы едим вместе, и пьем рисовый спирт, чтобы поздравить себя, и орем: – К дьяволу войну!

И Фредерик, очень гордый, рассказывает, что он малость разбирается в механике от своего второго отца, шофера грузовика, и как он долго ссорится с этим упрямым мотором, и как он заменяет горючее на воздух в баках самолета. После он раздевает Эсмеральду от ее солдатской рубашки, и она забывает стыд и что я здесь, и я смотрю все то время, что она принимает Фредерика в себя – совсем по-другому и со стонами, – и после я принимаю его тоже. Я люблю мысль об этом дне.