Любимые не умирают
Шрифт:
— Мам! Я делаю все возможное, чтоб от нее избавиться. Но не получается. А вышвырнуть без причины нельзя. Милиция вернет, сама знаешь. Бить не могу, она беременная. Тут же под статью попаду, а стерва сразу всего добьется. Вот и жду повод, чтоб мог ее вышвырнуть,— признался Колька.
— Что станем делать, когда ребенка принесет? Меня ужас берет заранее!
— Мам! Ведь он наш, с ним уже не выставишь за дверь. Нас никто не поймет. Придется смириться. Я не хочу, чтоб люди пальцем на нас показывали и судачили по всему городу. Придется привыкать. Как-то
— Ладно! У нее до родов еще четыре месяца. Чего заранее переживать? За это время всякое может случиться...
— Ты о чем? — насторожился Колька.
— Оступиться может, упасть, или на нервной почве выкидыш получится,— выдала потайную мечту Евдокия.
— Мамка! Как далеко ты зашла в ненависти! Родному внуку желаешь смерти! Вот такого не ожидал!
— Ну и задыхайся с нею в вонючих пеленках и горшках, в криках и визгах. Добро бы от нормальной женщины родился, здесь же от кого? Разве Катька человек? Сущее быдло! Дура! Корова деревенская! Ее в лопухах на свет произвели, там она и сдохнет!
— Сама ты говно и старая вонючая кляча! — выскочила из ванной Катька. Ее трясло. Родная бабка пожелала смерти еще не родившемуся ребенку:
— Сволочи! Уроды! Рахиты проклятые! Да разве вы люди? Вас самих убить нужно! Как земля носит эдаких негодяев? — орала во все горло.
— Чтоб ты сама сдохла, гнилая кадушка! — сжала кулаки и подскочила к Евдокии, но Колька вовремя перехватил, вытолкал из кухни, надавал пощечин, отматерил бабу и пинками загнал в спальню. Сказал, едва сдерживая ярость:
— Еще раз отворишь пасть, тут же увезу в деревню навсегда! Помни, ты здесь никто и ничто! Подстилка! Сама на меня повисла! Никогда не станешь женой! И к матери чтоб близко не подходила, ноги вырву, стерве!
Катька ревела навзрыд. Ей было обидно, за ненависть, какою окружили домашние.
— Не верь! Если не распишитесь и не зарегистрируешь ребенка на Колькину фамилию, не будет платить алименты и помогать, а вся деревня назовет дитя нагулянным и выблядком. Попробуй, докажи обратное? На всю жизнь дитенка несчастным оставишь. Простит ли такое? Ради его будущего терпи! Уже немного осталось! — уговаривали Катьку бабы на работе.
— Девки! Не только рожать, жить неохота! Что ждет малышонка, когда его, еще не увидевшего свет, уже хоронят. О себе и не говорю! Душа от горя заходится. Может лучше вернуться в деревню, пока не свихнулась?
— Не дури! Рожай! Когда дите появится, все изменится. Нужно дождаться любой ценой! — уговаривали женщины.
А дома становилось невыносимо. Колька приводил вечерами друзей. Они сидели допоздна, пили, курили, спорили громко. Катьке нечем было дышать. Она не могла отдохнуть. Евдокия уходила к подруге, Катьке некуда и нельзя было отлучиться. Она обслуживала компанию Кольки. Так он велел. Баба, устав после работы, едва волочила ноги, а мужик покрикивал:
— Где ты там застряла? Неси пиво и закусь! Вытряхни из пепельниц! Слышь, корова стельная? Иль заснула на ходу, кляча водовозная, иль заблудилась ненароком? А ну, шевелись,
лярва!Компания хохотала, завидуя Кольке, что тот вот так безнаказанно изгаляется над бабой, и она молчит.
Но однажды не выдержала, попросила:
— Ребята! Я устала! Ведь работаю, скоро мне рожать, сами видите, дайте отдохнуть. Я уже с ног валюсь, пощадите! Или вы совести не имеете? Ведь у вас тоже есть семьи. Идите во двор.
— Заглохни, мандавошка! Саму во двор вышвырну! — подскочил Колька. И обозвав дурой, толкнул в спальню.
Катька, выплакавшись, уснула на койке. А когда гости ушли, в спальню пришел Колька. Он растолкал бабу и заорал на нее:
— Что себе позволяешь, рахитка? Кто позволил позорить перед друзьями? Не по душе здесь, отваливай в деревню. Никто силой не держит. Чего возникла? Кто звал? Плохо живется, шмаляй обратно. Совсем звезданулась, перед всем двором испозорила, сука криворылая! Пугало!
— Коль, мне рожать скоро! Чего орешь, куда гонишь? За что своего ребенка ненавидишь? В глаза его не видел, а уж сколько раз обидел. Ну скажи, за что?
— Заткнись, грязная лохань! Я тебе за мамку никогда не прощу. И дитем не прикрывайся хитрожопая кикимора! Еще раз пасть отворишь при мужиках рыло на жопу сверну! — глянул зло.
— Попробуй хоть пальцем тронуть, живо на вас обоих управу найду! — осмелела Катька. Колька резко остановился, оглянулся на бабу, прищурился и предупредил:
— Уже грозишь, паскуда? Гляди, этого тебе не забуду и никогда не прощу!
— Коля, родной, за что возненавидел? Почему ко мне хуже, чем к собаке? Ту хоть иногда гладят. Меня все время ругаете и пинаете! Терпеть больше сил нет Хоть бы пощадил кто!
— Тебя пожалей, мигом голову откусишь.
— Коль, а ты относись по-доброму. Я ж тоже человек. Посмотришь, все иначе будет, все наладится. Ведь я люблю тебя!
— Иди в жопу со своей любовью. Только что высказалась, разве теперь поверю?
— А ты попробуй, котик мой! — потянулась к мужику. Но тот, заматерившись, выскочил из спальни как ошпаренный.
Они уже давно не спали в одной постели, никуда не ходили вместе, почти не оставались наедине. Колька редко разговаривал с Катькой. Но как-то она напомнила, что уже пора купить ребенку кроватку, матрац и одеялки, пеленки и клеенки.
— Ты роди! Чего загодя суетишься. Без тебя помню и знаю! — оборвал Катьку. Ты вытащила деньги:
— Вот это возьми. Траты будут большие.
— Не надо твоих. Сами справимся,— отказался от денег. И добавил:
— Не приведись девку родишь! Не признаю, мне двухстволка не нужна. Поедете с ней в деревню жить. Навсегда!
— Да разве это по заказу бывает? Уж кого Бог даст! — испугалась баба.
Катька решила не уходить в дородовой отпуск. Боялась остаться в доме одна на целых два месяца и вздумала работать до последнего дня. Ее никто не отговаривал. Женщины без лишних объяснений все поняли. И Катька работала. Она не сразу поняла, что у нее начались схватки. Лишь когда отошли воды, заорала испугано: