Любимый город
Шрифт:
Здесь же, по крайней мере, люди смеются и никуда не торопятся. Не мрачные и соперничающие, не снобы, не трудоголики. Они живут в гармонии с Природой, даже в больших городах. Это здоровый народ, несмотря на то, что выпало на его долю. Он знает, как сохранить свою душу… Я дописываю это письмо два дня спустя. Андрей, представь, как ты увидишь меня из окна, я зайду в твой дом, и мы будем разговаривать. Это мое послание, слышишь?
Сегодня я провела свой день, как и вчерашний, в Пушкине, в своего рода Версале прежних царей, или, как он раньше назывался – в Царском Селе. Сейчас жители редко его так называют, а говорят просто – музей, а в глубине души, совсем им не интересуются.
В иные времена там жили одни люди – цари, а теперь там совсем другие жители, – пестрые толпы туристов. У всех на устах имя Пушкина, будто бы на нем зиждется мир.
В целом, общественные места в городе величественные, яркие, они создавались для народа и для его гордости – действительно, некоторые вещи нельзя забывать.
Я прекрасно понимаю, что никто не захочет слушать мой рассказ об утопающем в зелени городе Пушкине, поэтому я этого и не привожу. Ограничусь только следующим: у подножия памятника Пушкину, выполненного из черного, почти эбенового цвета, мрамора – а он сидит, устроившись в кресле, как бездельник во дворе, в бескрайних аллеях парка – я оставила аргосский апельсин, который был у меня в сумке, и мне показалось, что Пушкин подмигнул мне. Вот точно: он съест апельсин!
Я гуляла по городу несколько дней, пока не нашла, чем заняться, каталась на поездах, на метро, на трамвае, смешивалась с толпой пешеходов, смеялась, толкалась, сделала удачные покупки. Я ни минуты не чувствовала себя одинокой или в опасности. Буду ждать Бориса, чтобы решить, что мы будем делать дальше.
Санкт-Петербург, июль 1994 г.
…Я совершенно сбита с толку здешней жизнью. Она постоянно флиртует со мной и не отпускает, эта северная культура, молчаливая, сдержанная внешне и бескрайняя внутри. И все то, что западает в память за день, восстает ночью из глубин памяти, изменившееся и беспокойное. Иногда эти мысли выливаются в небольшой и бестолковый стишок, из тех, которые я иногда тебе посылаю.
Санкт-Петербург, июль 1994 г.
Дорогой Андрей,
Борис срочно уехал в Мурманск по семейным обстоятельствам, а я чувствую себя в немного подвешенном состоянии, что касается поисков моей работы. Борис – это мое извечное – по крайней мере пока – связующее звено. Пока у меня есть свободное время, я использую его для прогулок. На кладбище при Александро-Невской Лавре я встретила много старых знакомых. Во-первых, самого лучшего из них – Достоевского. На его могиле установлен бюст из бездонно-черного мрамора. Дальше, рядом с оградкой, меня поджидало созвездие русских композиторов: Римский-Корсаков, Бородин, Мусоргский, Глинка, Глазунов и, чуть в глубине – великий Чайковский. Самое неудачное, с точки зрения сочетаемости, надгробие. Даже думать не могу, как под плитой протекают подземные реки, бурлящие быстрыми музыкальными волнами. Нет, в моих венах течет гармония, божественные мотивы, мелодии, их приветственный глас я привезла с собой издалека. А я для них – как склеп. Когда, еще ребенком, я засыпала в зимнем сумраке своего родного городка Амбелакя, что раскинулся напротив Олимпа, мой отец исполнял на флейте отрывки из Чайковского. И мой муж, Александр, за несколько часов до своей скоропостижной смерти, скользил своими изящными пальцами по клавиатуре пианино, и комната наполнялась чарующими звуками Лунной Сонаты Бетховена. Могила. Память. Напоминание. Древние греки называли могилу знаком. Знаком: чтобы наши тяжелые веки не смыкались в пустоте, и чтобы мы не засыпали вечным сном. Любопытно, что за пределами пантеона моих любимых образов – далекий отзвук, затихающий вдали – особое впечатление на меня произвел памятник какой-то девочке, установленный на старинной могиле. Памятник девочке, давным-давно прошедшей через любовь и слезы, девочке с волосами, зачесанными вперед, и с руками, сложенными лодочкой. Время внесло свои коррективы – пальцы обломаны, но их образ все еще угадывается, и взгляд ребенка устремлен на руки. В руках у нее – опавшие листья деревьев. Думаю, что весной, памятник и ладони, сложенные лодочкой, заполняют цветы, падающие с деревьев,
а зимой она держит в руках тяжелый снег. Эта девочка немного напомнила мне мою Олю. Представь мое смятение, когда, вчитываясь в потертые кириллические буквы, мне удалось разобрать: Ольга Николаевна Шушина.На старом кладбище, расположенном напротив более нового, я впала в отчаяние. Ни одного известного мне имени, и только представители старых семейств, сошедшие со страниц романов Толстого, Тургенева и других, например, Вронские, Ростовы, Долгорукие, Кутузовы. И вот что интересно: в русском языке есть еще одно слово, обозначающее кладбище, вынесенное на официальную табличку перед входом: Некрополь. В Некрополе, во второй его части, самой старой и темной, где последние десятилетия не сажают ни цветка, ни травинки, и огромные деревья запущены и неухожены (наверняка, из чувства мести советской власти к свергнутой ею аристократии), я видела, как люди – должно быть, из предместий Петербурга? – бродят между могилами со своими детьми. Что они ищут среди этих полуразрушенных надгробий, особенно, с детьми?
Скоро я поняла, в чем дело. Японцы одними из первых наладили торговые связи с постсоветской Россией, и, среди прочего, наводнили рынок дешевыми фотоаппаратами. И вот, детки придумали себе новую игру – ходят между могил и фотографируют все, что увидят, пшик, пшик – их лица кажутся такими счастливыми. И, конечно, не из-за того, что они переживают за могилу какого-нибудь Долгорукого.
P.S. Пойду прямо сейчас брошу это письмо в почтовый ящик.
Санкт-Петербург, август 1994 г.
Дорогой Андрей,
После двух месяцев дождя над Невой снова восходит полная луна. Петербуржцы благоговейно разглядывают звездное небо, как в стародавние времена, словно позабыв, что именно они первыми перешли с космосом на «ты» несколько десятилетий назад. Небо и луна и поныне приносят нам свои извечные дары: бледный ночной свет, ностальгию, любовь, размышления, словно Богоматерь, обнимающая мир, дает нам покров Пресвятой Богородицы. Русские склонны к мистификации, их не прельщает эфемерность. «Луна Сапфо переживет луну Армстронга». 14
14
Строки из стихотворения Одисеаса Элитиса « » (1985 г.). Одисеас Элитис (греч. , 1911–1996) – выдающийся греческий поэт. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1979 г.
Ложиться не хочется. Я жду, пока далекое облако нагрянет на безмолвие, и тогда я пойду спать.
Грохот трамваев постепенно стихает. Слышны только тяжелые грузовики. Огромная баржа проходит под мостом, который недавно развели. Я забываюсь в полусне. И только в самом сердце бьется тревожный звоночек: кто встанет на наше место, кто станет той смальтой, которой отреставрируют обветшалую мозаику, собранную уже почти в прошлом веке.
Санкт-Петербург, август 1994 г.
Андрей,
… я не могу насытиться Петербургом, городом великих надежд, таких, какие бывают в реанимации! Я как рыба в воде, скольжу и чувствую, что нахожусь в своей среде обитания. В бесконечно родном городе. И для кого же я пытаюсь собрать по кусочкам свой разум? С кем отпраздновать свое единение? Мое время, сжатое в теснине, как в зале ожидания, медленно, но верно истекает, даже если представить, что все это, вся жизнь проходит оправданно извечным движением вселенной, если вообще оно есть. Детей у меня уже не будет, чтобы моя кровь растеклась по их жилам, да и внуков у меня нет, чтобы я им что-то объяснила.
По-хорошему мне надо перестать на что-то надеяться, например, на пустое, бренное золото. А я… а я все болтаю. Делаю вид, как будто ничего не происходит. Прокручиваю в очередной раз ключ своей судьбы. Смотрю, сравниваю, негодую, восхищаюсь, думаю о том, как жизнь сплетается в ленту вечности. И продолжаю искать туманную истину, будто бы все, через что я прошла, должно случиться вновь.
И что тут скажешь? То, что болит, тебя и направляет. Большинство любимых мною людей уже находятся по ту сторону, всего несколько шелковых нитей связывают меня с этим миром, самая главная и тонкая из которых – это моя Оля. Немного нитей, немного страданий.