Любитель сладких девочек

— Говорят, что я убийца, — как можно громче проговорила Маша, заметив, как от шкафа отделяется вполне различимый теперь силуэт и медленно удаляется в противоположную от них сторону.

Было очень тихо. Нинка потрясенно сопела за спиной, переваривая услышанное и не зная, что теперь делать с долгожданным для нее Машкиным признанием. А человек — это., несомненно, был человек, в привидения Маша никогда не верила, даже в детстве — почти незримым призраком уплывал в сторону выхода. Вот сейчас он откроет входную дверь, впустив в помещение верткие языки начинающейся метели, и потом исчезнет. И они никогда не узнают, кто ждал их возвращения из душевой и с какой целью…

— Эй! — неожиданно для самой себя крикнула в темноту Маша. — Стой!

— Чего орешь? — Нинка снова икнула и тут же с вполне объяснимой живостью, подталкиваемая вполне объяснимым любопытством, спросила:

— И кого же ты убила?

Силуэт замер. Почти достиг тяжеленной входной двери, четко обозначился на ее фоне и неожиданно замер. Что его остановило? Тривиальное любопытство или нежелание выходить на холод?

— Я?.. Говорят, что я убила своего мужа, — смакуя злорадство, произнесла Маша и удовлетворенно улыбнулась про себя, заметив, как в изумлении дернулся человеческий абрис на импровизированном дверном экране.

— Во как! — квакнула Нинка и, кажется, попятилась. — А ты и правда его убила?

Дождавшись момента, когда фантом вольного или невольного слушателя повернет в их сторону голову, Маша с облегчением проговорила:

— Нет! Я его не убивала…

Глава 2

Все зло от баб! Всегда и все! Он готов кинуть камень в любого, кто скажет, что это не так! В его жизни все и всегда было завязано именно на этом.

Только-только начинает везти, только-только жизненные блага начинают сыпаться так, что только успевай руки подставлять, как обязательно на горизонте возникает какая-нибудь очередная горгона в образе длинноногой серны. И пошло-поехало…

Сначала она сводит его с ума, сладкоречиво обволакивая несовершенное мужское сознание ядовитой лестью. Словно гадкая паучиха оплетает его всего, делает безвольным, слабым, чуть обалдевшим, способным ради нее на многое. Даже на то, чтобы совершить нечто для него нехарактерное и совсем уж ему несвойственное…

Но потом…

Потом она непременно ввергает его в пучину ада, проводит по семи его кругам, а далее следует неизбежная развязка, и как-то так само собой он оказывается в одной из сточных жизненных канав.

Затем он долго зализывает раны, дает себе сотни три зароков даже головы не поворачивать в сторону этого адского племени. Начинает долго и исступленно работать. И как только страшно нудный и изматывающий процесс жизнеутверждающего подъема замирает на самом верху, в самой высокой победной точке, на горизонте непременно появляется очередной злой демон в образе…

Нет, он, конечно же, не собирался подводить под ту же черту происшедшую только что идиотскую сцену. Совершенно не виделось ему в этой самой сцене ничего судьбоносного. И уж совсем-пресовсем не тянула на титул дамы его сердца эта девица в замызганной спецовке и сером платке — тьфу, гадость какая! — и все же… Все же живший где-то глубоко внутри него концумент отчего-то вдруг затрепетал ноздрями. Что за черт? Неужели снова? Нет! Ни за что! Такого больше просто не может с ним случиться! Дважды обжегшись на молоке, он теперь на воду не то что дует, он к ней даже не приближается. Ну какого же черта этот неугомонный хищник вдруг запрядал ушами и ни с того ни с сего колупнул когтями землю?

Только не сейчас, упаси господи! Только не в этом месте!

Володя оставил далеко позади себя здание консервного заводика. Порывы ветра безжалостно стегали в лицо, блудливо кружили вокруг него снежными хороводами, норовя облапить во всех местах сразу. Он кутал подбородок в шарф. Поглубже втискивал в карманы озябшие пальцы рук. Прибавлял шагу, почти срываясь на бег, но помогало мало.

Было жутко холодно. Скорее бы уж дойти. Вот еще совсем немного — минут пять, и он будет на месте.

С какой стати было сегодня задерживаться? Ушел бы как все — вовремя. Не пытался бы решить то, что не под силу даже его руководству. Нет же! Надо же было доказать всем им и самому себе, что он тертый калач и знает толк…

«Я в поросятах знаю толк!» — всплыла вдруг в голове строчка из детской постановки. Вот-вот, именно в поросятах, только правильнее бы сказать — в свинках. Молоденьких, розовеньких, свеженьких и с такими нахальными поросячьими рыльцами, что порой ему хотелось убить самого себя за то, как умело они использовали его и обводили вокруг пальца.

Жилой массив поселенцев он обошел стороной, дав крюк метров в триста. Не беда, что ветер при такой траектории стал бить ему в левое ухо.

Это даже хорошо — правое пока отдыхало. Зато избавил себя от возможных неприятностей, могущих возникнуть, пойди он освещенной улицей вдоль бараков. Их обитателей хлебом не корми — дай за что-нибудь зацепиться. Совершенно на ровном месте найдут зацепку и в любой безобидной фразе раскопают предлог для драчки. И если на заводе с ним здоровались, уважительно срывая с голов шапки и кепки, то в поселке на их улице он ни кто иной, как «закордонщик». А их тут не жаловали. Как, впрочем, и поселенцев у них. Нет, надо было все же ехать вместе со всеми на дежурной пассажирской «Газели», которая развозила их по утрам и вечерам.

Теперь вот приходится шлепать пешим порядком, да еще и развлекать себя всякими бредовыми мыслями, чтобы не свалиться обмерзшим кулем в какой-нибудь канаве и не уснуть насовсем.

Ага! Вот, оказывается, откуда крылья растут у его непонятного интереса к этой высоченной девице. Просто чтобы не думать о том, как замерз, он развлекается тем, что думает о ней. Круто!

Какого черта представлять себе собственные костяшки пальцев, покрасневшие от мороза, если можно вспомнить, к примеру, сцену в столовой?

Как чужие руки собственнически мяли и тискали ее грудь. Это куда интереснее собственных коленок, на которых волосы, наверное, уже дыбом встали от мороза и ветра, давно заползшего под штанины брюк и хозяйски пузырящего там трикотаж его новеньких кальсон. И как смело она врезала этому отморозку по его гнусной физиономии! Ох, как тихо тогда стало в столовой. Кажется, даже ровный гул электропечей стих, замерев в ожидании последствий ее дерзости. Чем-то теперь для нее обернется все это?.; Вот о чем надо думать, а не о камне в левой почке, вторую ночь не дающем ему покоя.

Наверняка где-то под сквозняк подставился, и теперь, как следствие, неделя бессонных ночей ему обеспечена…

До мостка над глубоким оврагом, соединяющего два вражеских берега, оставалось три-четыре шага, когда суетное мельтешение теней у крайнего барака поселенцев привлекло его внимание. Что бы просто отвернуться да идти своей дорогой? Так нет! Зачем же? Нужно было, идиоту, вернуться, согнуться в три погибели, подбородком почти бороздя землю. Конспиратор тоже, мать его ети!.. Что хотел увидеть-то? Ну, что хотел, то и увидел. А, увидев, уже не мог просто так повернуться и уйти. Увидев начало одноактной пьесы, непременно должен был досмотреть ее до конца. Совсем позабыл, что сотни раз зарекался никогда и ни во что не вмешиваться. Что попал сюда, на самый край земли, пройдя по самому краю пропасти. Что его и вовсе не должна была волновать эта суета под окнами крайнего общежития. Все забыл. Все забыл напрочь.